Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [99]
Но что особенно трогает почти всех без исключения русских религиозных философов, так эта изумительная пушкинская духовная свобода, которая так много обещала на будущее, с одной стороны, а с другой, могла выступить поразительным примером для целых поколений русский людей. Нереализованный русский человек через Пушкина по причине слишком раннего его ухода и неисполненности всех задач, какие ему предназначались, — вот что волнует воображение русских мыслителей и состоявшегося (в котором не так много Пушкина, как хотелось) русского человека.
Один из примеров особого взгляда на Пушкина, расположенный как раз посредине периода, отделяющего нас от поэта — это статьи Вл. Соловьева о нем, вызвавшие бурю негодования в русском обществе — «Судьба Пушкина» и «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина», в которых он заявил, что Пушкин точно исписался и нес в себе одну ярость негодования и что он, конечно, хорошо сделал, что не убил Дантеса, иначе… Но вот что иначе? Рассуждая, что грех убийства, взятый на себя Пушкиным, наверно, многое изменил бы в нашем восприятии его с точки зрения христианского мировоззрения, Соловьев обратил внимание еще на один аспект предсмертной коллизии Пушкина. Ведь, борясь за свою честь, он одновременно нарушил данное им «слово чести» императору Николаю Павловичу, который взял его у поэта после первого письма Геккерену. Он дал это слово в том, что непременно сообщит царю о всяких шагах в этом направлении, имея в виду прежде всего вызов на дуэль.
Вл. Соловьев по-своему провоцирует потенциальное негодование читателей своих работ, указывая на те аспекты содержания творчества Пушкина, которые если и анализировались его предшественниками (А. Григорьев, Ф. Достоевский), то отнюдь не с такой, критической, как мы бы сказали, платформы. Вообще, прочтение этих статей Соловьева в полном объеме их гносеологических и религиозно-духовных предпосылок еще не предпринималось в русской критике, — уж больно это сложный и обоюдоострый материал.
А с другой стороны, у Соловьева напрочь отсутствует характерная для всей религиозно-философской линии рассмотрения и оценки Пушкина в русской культуре эмотивность и риторическая восхищенность, не всегда подкрепляемая конкретным анализом.
В ряде других мест данной книги мы объясняем подобный «нерасчлененный» подход к восприятию и анализу художественного мира, философии, других аспектов творчества поэта: это происходит в силу того, что положение Пушкина в составе русской культуры, в определении основных эпистемологических параметров русского языка, в выведении основных характеров русской жизни и пр., о чем мы писали и что мы объясняли ранее, есть чрезмерная исключительность. Она не позволяет относиться к его наследию, всему, что он создал, как к материалу, необходимо подлежащему критическому исследованию, — напротив, эта его о б ъ е к т и в н а я исключительность и центральное положение во всей конструкции духовной и художественной жизни России и делает единственно возможным отношение к его текстам, как к «священным» книгам, смысл которых необходимо растолковывать, раскрывать их содержание, которое простым аналитизмом раскрыто быть никак не может (это то, что мы имели в виду, говоря об «евангелическом» аспекте творчества Пушкина). Просто понимать или просто исследовать — невозможно, необходимо в е р и т ь, что эти тексты способны объяснить всё без исключения, что попадает в разряд важных явлений русской истории, культуры, особенностей ментальной стороны характера людей, самой жизни. Именно отсюда та, подчас раздражающая западных иследователей Пушкина, чрезмерная патетичность и восклицательность в подходе к пушкинскому наследию.
Но началось это, как выясняется, с русского же мыслителя, Владимира Соловьева. Попробуем разобраться в логике его подходов и определенных претензий (!) к Пушкину. Он писал в статье с несколько эпатирующим названием «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина»:
— «Не тревожа колоссальных теней Гомера и Данте, Шекспира и Гете, — можно предпочитать Пушкину и Байрона, и Мицкевича. С известных сторон такое предпочтение не только понятно как личный вкус, но и требуется беспристрастной оценкой. И все-таки Пушкин остается поэтом по преимуществу, более беспримесным, — чем все прочие, — выразителем чистой поэзии. То, что Байрон и Мицкевич были значительнее его, вытекало не из существа поэзии как таковой и не из поэтической стороны их дарования, а зависело от других элементов их душевной природы. Байрон превосходил Пушкина напряженною силой своего самочувствия и самоутверждения, это был более сосредоточенный ум и более могучий характер, что выражалось, разумеется, и в его поэзии, усиливая ее внушающее действие, делая из поэта „властителя дум“. Мицкевич был больше Пушкина глубиною своего религиозного чувства, серьезностью своих нравственных требований от личной и народной жизни, высотою своих мистических помыслов, и главное — своим всегдашним стремлением покорять все личное и житейское тому, что он сознавал как безусловное должное, — и все это, конечно, звучало и в стихах Мицкевича, — хотя бы и не имевших прямо религиозного содержания, — сообщая им особую привлекательность для душ, соответственно настроенных» [4, 43–44].
