Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [100]

Соловьев педалирует в своих размышлениях представление о Пушкине как «беспримесном» гении, в котором выражается в своем абсолютном виде «красота». «Преображение жизни в поэзию», как он скажет в другой своей статье о Пушкине, совершается по мнению философа органическим образом, без всякой рефлексии и предварительной умственной работы.

Конечно, это не так, и материалы, помещенные в первой книге издания, в которой приводятся многочисленные рассуждения Пушкина о сути и смысле литературы, о развитии языка, о метафизической стороне в отечественной словесности, о сравнении собственного творчества с тем же Байроном, опровергают позицию Соловьева. Можно предположить, что Соловьеву не были знакомы многие из высказываний поэта, которые публиковались разрозненным образом в конце XIX и начале XX веков. Но это не отменяет в целом его установку на восприятие творчества русского гения — Пушкина, как всего-навсего изумительного, превосходного — но лишь поэта.

Таков безусловный отказ Соловьева признать за Пушкиным некоторые концептуальные вещи, вроде его понимания истории (определенного, с явными смысловыми акцентами, с учетом русской специфики), вроде философии взаимотношений личности и государства, места маленького человека в мире (обдуманно и обобщенно) в «Медном всаднике», «Станционном смотрителе», вроде осознания и передачи сущности искусства, жизни и смерти человека, его гениальных возможностей и пороков («Маленькие трагедии») и т. д. и т. п.

Соловьев пропускает все это мимо своего внимания, ему это не интересно. Он, без всякого сомнения, не может позволить Пушкину быть вровень с Байроном и Мицкевичем в пространстве смыслового содержания их творчества. Как, отчего это происходит у него, одного из самых выдающихся философов своего времени? (Причем заметим, что эта позиция Соловьева явно отличалась от позиции других представителей русской религиозно-философской школы, по сути, он в этом отношении представляет собой исключение).

Можно было бы рискнуть обозначить это явление как известное продолжение «чаадаевщины» в русской культуре. Правда, в отличие от Чаадаева, Соловьев допускает, что Пушкин представляет собой исключительное явление с точки зрения эстетической, но всякое иное его присутствие в русской и европейской культуре с идеями, концепциями, обобщенными представлениями все же не позволяет ему пригласить поэта к «пиршественному столу» европейской мысли. (Любопытно заметить, что и Чаадаев, и Соловьев одинаковым образом приняли в конце своей жизни католицизм, тем самым показывая свое неприятие идей и сути восточного — православного — христианства).

В статье о «Значении поэзии в стихотворениях Пушкина» Соловьев по существу развенчивает смыслы стихотворения «Пророк», которое представляет собой ключевое явление для понимания миросозерцания поэта: оно занимает центральное место в эволюции поэта. Для философа — это не только неудовлетворительное изложение библейской притчи (особенно его удивляло это пушкинское — «И гад морских подводный ход…»), но и прямое выражение сущности поэзии как поэзии, то есть нечто прекрасное в своем роде, и никакие специальные смыслы и содержание пушкинского пророка его не привлекают. Более того, он их, эти смыслы, и не находит в этом стихотворении [5].

* * *

Чтобы понимать, насколько разнятся подходы русских религиозных философов, можно обратиться к другому представителю этой школы, не менее яркому, чем Владимир Соловьев. Это Василий Розанов, великий русский парадоксалист, разглядевший многие тайны русской литературы и истории и написавший о Пушкине проникновенные слова: «Пушкин — это покой, ясность и уравновешенность. Пушкин — то какая-то странная вечность. В то время как романы Гете уже невозможно читать сейчас, или читаются они с невыносимым утомлением и скукою, „Пиковую даму“ и „Дубровского“ мы читаем с такой живостью и интересом, как бы теперь были написаны. Ничего не устарело в языке, в течении речи, в душевном отношении автора к людям, вещам, общественным отношениям. Это — чудо. Пушкин нисколько не состарился; и когда и Достоевский, и Толстой уже несколько устарели, устарели по самой неровности своей, по идеям, по взглядам некоторым, — Пушкин ни в чем не устарел. И поглядите: лет через двадцать он будет моложе и современнее и Толстого и Достоевского. Как он имеет в себе нечто для всякого возраста, так (мы предчувствуем) в нем сохранится нечто и для всякого века и поколения. „Просто — поэт“, как он и определил себя („Эхо“)… Пушкин всегда с природою и уклоняется от человека везде, где он уклоняется от природы. В самом человеке он взял только природно-человеческое… Все возрасты взяты Пушкиным; и каждому возрасту он сказал на ухо скрытые думки его и — слово нежного участия, утешения, поддержки… Заметьте еще: ничего язвительного на протяжении всех его томов! Это — прямо чудо… А как он негодовал! Но ядом не облил ни одну свою страницу. Вот почему он так воспитателен и здоров для души. Во всех его томах ни одной страницы презрения к человеку… Какая-то удивительно чистая кровь — почти суть Пушкина» [6, 372–373].