Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [102]
Но одновременно у представителей данного направления, определившегося в разных поколениях и в разных эпохах жизни России (как в период конца XIX — начала XX века, до русской революции, так и в период эмиграции) больше занимала духовная составляющая русской культуры, ее своеобразие с точки зрения самых принципиальных философских вопросов. И здесь без Пушкина трудно было обойтись.
Такое отношение к Пушкину — как одновременно к непосредственному материалу русской культуры (литературы прежде всего), так и к определенного рода исходной точке духовного возрастания целой нации было присуще всем им без исключения (разве что особым образом высказывался Владимир Соловьев, о чем сказано ранее).
Д. Мережковский, и В. Розанов, и Вячеслав Иванов, и о. Сергий Булгаков, и Л. Шестов, и И. Ильин, и Г. Федотов, и С. Франк, и П. Струве, и Н. Бердяев, и В. Зеньковский и иные представители русской религиозной философской мысли были едины в понимании Пушкина как средоточия прежних достижений и открытий русской культуры, но и как символа потенций развития духовной жизни русского народа.
Обратимся к наследию одного из самых ярких мыслителей этого направления — о. Сергия Булгакова в аспекте его подходов к русскому гению. Мы вкратце рассмотрим его работу «Жребий Пушкина», прочитанную в виде лекции в дни памяти 100-летия со времени смерти А. С. Пушкина в 1937 году в Париже.
Опять-таким выделим особый — священнический — взгляд его на пушкинский мир, главное — на его духовное развитие. Приведем центральное рассуждение о. Сергия на сей счет:
— «…Определяющим началом в мышлении Пушкина в пору его зрелости было его духовное возвращение на родину, конкретный историзм в мышлении, почвенность. В этом же контексте он понимал и значение православия в исторических судьбах русского народа. Последнее, естественно, пришло вместе с преодолением безбожия и связанной с этим переоценкой ценностей. Действительно, мог ли Пушкин, с его проникающим в глубину вещей взором, остаться при скудной и слепой доктрине безбожия и не постигнуть всего величия и силы христианства? Только бесстыдство и тупоумие способны утверждать безбожие Пушкина перед лицом неопровержимых свидетельств его жизни, как и его поэзии. Переворот или естественный переход Пушкина от неверия (в котором, впрочем, и раньше было больше легкомыслия и снобизма, нежели серьезного умонастроения) совершается в середине 20-х годов, когда в Пушкине мы наблюдаем определенно начавшуяся религиозную жизнь. Ее он в общем, по своему обычаю, таил, но о ней он как бы проговаривался в своем творчестве, и тем ценнее для нас эти свидетельства. Можно ли перед лицом всех его религиозных вдохновений говорить о нерелигиозности Пушкина? Пушкин, как историк, как поэт и писатель, и наконец — что есть, может быть, самое важное и интимное — в своей семье, конечно, являет собой образ верующего христианина. Могло ли быть иначе для того, кто способен был прозирать глубину вещей, постигать действительность? В прошлом России он обрел образ летописца и слепца, прозревшего на мощах царевича Димитрия, в настоящем он услышал великопостную молитву и даже вразумление митрополита Филарета. Он постигал всю единственность Библии и Евангелия. Он крестя призывал благословение Христово на семью свою при жизни (во многих письмах) и перед смертью. Он умилялся перед детской простотой молитвы своей жены, он знал Бога. И, однако, если мы захотим определить меру этого ведения, жизни в Боге у Пушкина, то мы не можем не сказать, что личная его церковность не была достаточно серьезна и ответственна, вернее, она все-таки оставалась барски-поверхностной, с непреодоленным язычеством сословия и эпохи. Казалось, орлиному взору Пушкина все было открыто в русской жизни. Но как же взор его в жизни церковной не устремился дальше святогорского монастыря и даже м. Филарета? Как он не приметил, хотя бы через своих друзей Гоголя и Киреевского, изумительного явления Оптиной пустыни с ее старцами? Как мог он не знать о святителе Тихоне Задонском? И, самое главное, как мог он не слыхать о преподобном Серафиме, своем великом современнике? Как не встретились два солнца России? Последнее есть роковой и значительный, хотя и отрицательный, факт в жизни Пушкина, имеющий символическое значение: Пушкин прошел мимо преп. Серафима, его не приметя. Очевидно, не на путях исторического, бытового и даже мистического православия пролегала основная магистраль его жизни, судьбы его. Ему был свойственен свой личный путь и ообый удел, — предстояние пред Богом в служении поэта» [8, 277–279].
Вначале стоит еще раз упомянуть, что вполне вероятно о. Сергию не были известны все тексты Пушкина литературно-критического и публицистического толка, в которых тот высказывает немало суждений в том числе о духе Евангелия, о христианских ценностях в жизни человека (см. соответствующие места в других главах нашего издания), это, с одной стороны, с другой, сам — несколько скорретированный саном священника — подход Булгакова заметно поднимает планку требований к поэту, что не пришло бы ему в голову делать, говоря о христианском чувстве какого-либо обыкновенного своего прихожанина. Наконец, что касается его сожаления о том, что Пушкин не встретился с Серафимом Саровским («два солнца России»). Надо заметить, что Серафим Саровский скончался в первые дни 1833 года, это как раз годы переживаемого Пушкиным духовного преображения, которые имели определенную линию развития. Дал бы Бог одному и другому прожить д
