Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [104]
Описывая, пытаясь понять (осознать) генезис и содержание таких русских слов (суждений/высказываний), как душа, тоска, правда, истина, любовь, надежда, воля, совесть, честь, грех, вина, судьба, рок, жизнь, смерть, мир и мiр, грусть, веселье, терпение, дума, святость, старец, заступник, самозванец, крестьянин, народ, земля, красота, странник, юродивый, дурак, добро, ложь, вера, и ряда других, понимаешь (учитывая, естественно, все этимологические аспекты их происхождения), что они не только не переводимы в полном объеме и адекватно на другие языки (хотя существует немало примеров подобных попыток перевода), но и то, что они заключают в себе содержание о характере мышления человека русского языкового сознания, о его ментальности, совокупности эмоциональных реакций, о существенных способах его суждений о действительности, ее оценке, о характере его религиозных воззрений, об отношении к жизни в самом широком смысле.
Это, конечно же, не снимает проблемы многообразного индивидуализма среди русских людей самого разного рода — уж как друг другу противостояли в русской истории западники и славянофилы, как различны были Пушкин и Чаадаев, Гоголь и Герцен, Толстой и Достоевский, Чехов и Бунин, но в глубине русской эпистемы их всех связывает принадлежность к русскому языку, объединяющему их по самой основной, жизнеобъяснительной линии.
Слово в этом языке выступает как познавательная реальность, имеющая очень сильные связи с опредмеченной в нем действительностью. Это как та матрица, которая порождает в каждом отдельном случае мириады отклонений индивидуального плана, но которая никогда не может выйти за пределы данного ей своего познавательного круга. Если употребить термины из семиотики — в русском языке «означающее», то есть слово (или любой другой семантический знак), и «означаемое» (предмет, состояние или явление, которые обозначаются), бывают крайне далеко разведены друг от друга и невозможно обнаружить прямую между ними корреляцию. Это фиксирует только одно — данная система языка не стремится к точности, она не пользуется механизмами сопоставления, о которых говорил один из родоначальников эпистемологического описания языка Мишель Фуко и которые требуют проявленной или непроявленной, но безусловной логизации, более-менее понятных механизмов описания действительности [2].
Вот как об этом пишет французский философ: «Познание и язык тесно переплетены между собой. В представлении они находят один и тот же источник и один и тот же принцип функционирования; они опираются друг на друга, беспрестанно дополняют и критикуют друг друга. В наиболее общей форме знать и говорить (курсив наш — Е. К.) означает анализировать одновременность представления, различать его элементы, устанавливать составляющие его отношения, возможные последовательности, согласно которым их можно развивать… Язык является познанием лишь в неосознанной форме; он навязывается извне индивидам, которых он направляет волей-неволей к конкретным или абстрактным, точным или малообоснованным понятиям… Знать — значит говорить так, как нужно, и так, как это предписывает определенный подход ума; говорить — значит знать нечто и руководствоваться тем образцом, который навязан окружающими людьми. Науки — это хорошо организованные языки в той же мере, в какой язык — это еще не разработанные науки. Любой язык, таким образом, нуждается в переделке: то есть в объяснении и обсуждении, исходя из… аналитического порядка…» [3, 141–142].
Точнее не скажешь, точнее не передашь эту декартовскую силу анализа и направляющей логики, которая разводит по разным концам процесса познания язык и ум, знание. Фуко пишет — «говорить — знать нечто», но что же делать с чувством, эмоцией, той метафизикой бытия, которая гнездится в языке подчас самым непонятным образом и порождает примеры фантастической прямоты и ясности, как в древнегреческом языке, где различие между словом и предметом почти отсутствовало. Эти перво-названные вещи ничуть не мешали древним грекам пускаться в самые рискованные интеллектуальные путешествия, породившие в итоге всю современную гуманитарную науку, а в придачу математику и геометрию, начала физики, основы психологии и многое-многое другое.
Нет, вовсе не случайно великий философ XX века Мартин Хайдеггер утверждал, что дальнейшая беспочвенность, оторванность от реальности именно что эпистемологической системы романо-германских языков начинается с перевода понятий и представлений с древнегреческого языка на латынь и далее по историческому порядку на все романские и германские языки той системы представлений о мире, в которой не разделялось представление и слово, язык и реальность. Этот перевод вводил разграничительную границу, высвобождая логику аналитического отношения к действительности, но умудряясь при этом задвинуть на задворки не менее важную часть человеческого опыта, данного в эмоции и чувстве, и почти уже не находящего себе пристанища в онтологических глубинах каждого из этих языков.
