Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [105]

Как нам представляется, русский язык ориентирован на более тесную связь с реальностью; его основной внутренней интенцией является не аналитизм, то есть разделение и расчленение представлений о действительности, но их сопряжение, синтагматическое соединение. Причем это делается на базе максимально отодвинутого от самого человека восприятия мира; в русском языке как бы сам мир высказывается и представляет себя в слове. Но данное слово также обогащено эмоциональным отношением субъекта, человека к жизни, это отношение также не слишком выделено и проакцентировано, оно имеет в какой-то степени всеобщий и универсальный характер.

* * *

В аспекте рассматриваемой нами проблемы обращает на себя внимание произведенное Ю. Лотманом и Б. Успенским разделение русской (древнерусской) культуры и ее западноевропейской сестры. Исследователи пишут: «Специфической чертой русской культуры исследуемой эпохи… является ее принципиальная полярность, выражающаяся в дуальной природе ее структуры. Основные культурные ценности (идеологические, политические, религиозные) в системе русского средневековья располагаются в двуполюсном ценностном поле, разделенном резкой чертой и лишенным нейтральной аксиологической зоны… Загробный мир католического западного христианства разделен на три пространства: рай, чистилище, ад. Соответственно, земная жизнь мыслится как допускающая три типа поведения: безусловно грешное, безусловно святое и нейтральное, допускающее загробное спасение после некоторого очистительного испытания… Эта нейтральная сфера становится структурным резервом, из которого развивается система завтрашнего дня…

Система русского средневековья строилась на подчеркнутой дуальности… Ей было свойственно членение загробного мира на рай и ад. Промежуточных нейтральных зон не предусматривалось. Соответственно и в земной жизни поведение могло быть или грешным, или святым» [4, 220].

Данное противопоставление во многом справедливо, но, с нашей точки зрения, его необходимо уточнить с позиций различия именно эпистемологических единиц, отличных в каждой из данных типов культур. Русская эпистема, в которой мы ведем речь, не столь внутри себя дифференцированна, как это случилось в романо-германских языках. Ей проще высказываться через «дуальные» качественные характеристики действительности, и это на самом деле так, что подтверждается вышеприведенными примерами о соположении в русском языке как крайних бранных слов, так и широчайшего распространения ласкательных, уменьшительных, возвышенных, по-своему патетических, высказываний, существующих одномоментно и однопространственно.

Мировоззренческая триада средневекового западного человека, о которой пишут Ю. Лотман и Б. Успенский, также не столь однозначно применима к французской или, скажем, испанской культурам средневековья. Те же самые индульгенции по выкупу грехов отнюдь не говорили об онтологической укоренности этого разделения в сознании и — главное — в языковых, ментальных структурах этих культур. Религиозная Реформация, прокатившаяся по Европе и изменившая ландшафт пост-возрожденческого континента, говорила как раз о в н е ш н е й характеристике данной модели мироустройства, но не как о принципиально мировоззренческой, укорененной в самом языке. Здесь необходимо произвести дополнительные уточнения.

* * *

Лев Толстой в письме марта месяца 1872 года Н. Н. Страхову пишет: «Я изменил приемы своего писания и язык, но, повторяю, не потому, что рассудил, что так надобно. А потому, что даже Пушкин мне смешон, не говоря уже о наших элукубрациях (досужих вымыслов — от франц. еlucubration), а язык, которым говорит народ и в котором есть звуки для выражения всего (курсив наш — Е. К.), что только может сказать поэт, — мне мил. Язык этот, кроме того — и это главное — есть лучший поэтический регулятор. Захоти сказать лишнее, напыщенное, болезненное — язык не позволит…» [5, 708]. Замечательно, что в это же время Толстой занимается составлением своей «Азбуки» для крестьянских детей, и мысли об основаниях русского языка, его элементах рассыпаны на страницах его переписки этого периода.

Отвечая в письме А. А. Фету на присылку им стихотворения «Майская ночь», Толстой по сути говорит об этом же феномене неразделяемости звука, слова, выражения и эмоции: «Стихотворение одно из тех редких, в которых ни слова прибавить, убавить или изменить нельзя; оно живое с а м о и прелестно. Оно так хорошо, что мне кажется, это не случайное стихотворение, а что это первая струя давно задержанного потока» [6, 689].

«Звуки для выражения всего», лучший регулятор — это сам язык, и язык прежде всего народа, то есть ориентированный на ясное, простое изложение всего в мире. Можно допустить, что автор «Войны и мира» по-своему говорил о некоторых аспектах «русской эпистемы», формулируя это в своем духе и стиле. Толстой и в своем творчестве стремится следовать этой установке, создавая так называемые «народные» рассказы и пьесы, «опрощаясь» не столько в идеях, но в самом «потоке» речи. Тем самым «словотворчество» Толстого оказалась работой над понятийным составом русского языка, шлифовкой его познавательных и оценочных представлений, уточнением эпистемологической системы русского языка.