Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [106]

Любопытным образом и русский писатель, и французский философ, занимаясь глубинными основаниями языка (в случае с Толстым — русского языка, и характерно, что в первую очередь он ссылается на Пушкина, хотя и в ироническом аспекте), движутся по линии сопоставления, как бы мы сказали, эпистемологических потенций и художественных ресурсов языка.

Мишель Фуко искал эпистемологические особенности языков, опираясь прежде всего на круг романо-германских языков, в их функциях сопоставления и сравнения. Язык для него формировался в своей познавательной функции как инструмент бесконечного процесса отбора и сравнения присущих тем или иным явлениям действительности свойств и их выражения в языке. Фуко выделял несколько так называемых «познавательных полей», определившихся в развитии европейской цивилизации — античное, средневековое, возрожденческое, просветительское (эпохи Просвещения) и современное (начиная с Нового времени). Сама система и процедура сопоставления может носить усложненный характер всякого рода, и об этом у него глубоко написано в книге «Слова и вещи».

Что же в этом смысле происходит в русском языке? Какие механизмы (если взять в качестве рабочей модель Фуко) определяют своеобразие познавательной системы русского языка?

Русский язык, являясь флективным языком, большое внимание уделяет мельчайшим особенностям предметов и явлений действительности. У него выработан громадный арсенал многократного описания одного и того же предмета или явления в каких-то, подчас не существенных, аспектах. Это язык постоянного уточнения свойств и качеств предмета, как будто ему недостаточно прямого, односмысленного обозначения вещи.

Он (русский язык) подходит к ней с разных сторон, как бы примериваясь и не удовлетворяясь полученным результатом. Эти уточнения по большей части сосредоточены в сфере эмоционально-чувственного отличия одного обозначения вещи от другого. Примеры этому бесконечны (друг, дружочек, дружка, дружбан; река, речка, речушка, реченька; человек, человечек, человечище; сердце, сердечко, серденько и т. д. и т. п.). Бесконечные уменьшительные или увеличительные суффиксы, ласкательные, эмоционально-принижающие или возвышающие, — они, эти новые слова, как бы говорят о том же самом предмете или вещи, но меняют субъективное к ним отношение. Он подошел к реке или он подошел к речушке // английский вариант второго примера: He came to the small river. Это разные картины действительности. В одной упрятано значительное личностное эмоциональное отношение к вещи и действительности, в другой происходит логическая, очищенная от эмоциональных коннотаций констатация факта (подошел к большой, мелкой, спокойной и т. п. реке).

А. Вежбицкая, известная исследовательница семантических особенностей русского языка, наряду с другими учеными также обращает внимание на особое место в русской грамматике уменьшительных прилагательных с суффиксом — еньк (родненький, миленький, чудненький, плохонький и т. д.) Она пишет: «Складывается впечатление, что без прилагательных на — еньк русская речь была бы иной» [7, 349]. И дальше: «…Получается, что единственное инвариантное значение, которое можно приписать суффиксу — еньк, это значение неопределенной эмоции „я чувствую что-то (думая об этом)“». В этом же ключе она интерпретирует особенности употребления в русском языке личных имен (Савельич — у Пушкина, Илюшечка — у Достоевского, Капитоныч — у Толстого и т. д.) — это следствие все той же эмоциональной стороны русской речи. Она резюмирует: «Нравственный экстремизм такой категоризации имен, равно как и ее эмоциональная насыщенность, весьма типичны для русских, а та роль, которую играет экспрессивная деривация личных имен… служит хорошей иллюстрацией высокой значимости экспрессивной деривации для русского языка и русской культуры в целом» [7, 348].

Другой чертой русской эпистемологии является то, о чем мы уже писали в своих работах, — это наличие большого количества безличных, неагентированных (выражение А. Вежбицкой) способов отражения мира. Помимо тех аргументов, к которым мы обращаемся в главах данной книге («Явление Пушкина как выбор русской культурой своего пути развития…», «Русский ум Пушкина:

структура метафоры и окончательное формирование национального образа мысли»), можно обратить внимание на концептуальный аспект данных способов передачи существенного содержания через особые грамматические формы. Это, как выражается А. Вежбицкая, — «неконтролируемость» (пациентивность) содержания высказывания от воли и намерений субъекта высказывания (отсутствие «агентивности»). Такого рода высказывание сопровождается «неконтролируемостью эмоций» и их избыточностью по сравнению с другими типами языков и, соответственно, культур.

Без сомнения, в этом случае нам приходится говорить не только о различных системах опознавания действительности, зафиксированных в том или ином языке, но и о структуре языковой личности, несущей в себе данные отличия, а также о стереотипах уже прагматического поведения, естественным образом вытекающим из матричного содержания как интеллектуальных, так и эмоциональных концептов восприятия и понимания действительности.