Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [97]
«Законченность и совершенство» нравственного рода в лице Татьяны, по словам Достоевского, позволяет ей судить об Евгении Онегине не более чем о «нравственном эмбрионе». Вот как припечатал Федор Михайлович всю плеяду «сверх-человеков» в русской, да и в мировой литературе, такого рода суждением. Поэтому-то весь этот ряд персонажей и определяется им не более, чем «пародия».
Завершает Достоевский свою речь одним рассуждением, которое именно сейчас кажется не более чем насмешкой на фоне последовавших после 1880 года двух мировых войн, в первую очередь на территории Европы, и периода «холодной войны», и теперешнего решительного охлаждения Запада в его воззрениях на Россию. Приведем обширную цитату, чтобы разобраться в нюансах размышления писателя.
— «Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю, в этом, мы, то есть, конечно, не мы, будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» [1, 147–148].
Поэтому-то и велик Пушкин, по Достоевскому, что он нес в своем гении «всемирность и всечеловечность». Вот какой рецепт предлагает Достоевский: вместо «сверх-человека» необходим «все-человек». Да и то, сколько усилий русская литература потратила на развенчание сверх-человека, не подозревая, правда, что это нисколько не уменьшит степени его развития и укорененности в реальной жизни. Но главным чувством, которое обуревает читателя после прочтения этого отрывка из речи Достоевского, остается — г о р е ч ь, так как ничего не сбылось из желаний и пророчества писателя, не произошло соединения русского и европейского, не объединили нас ни Пушкин, ни Достоевский.
Различие между «прометейством» человека Запада и «мессианством» русского человека разрабатывал Иван Ильин, опираясь во многом на идеи автора «Братьев Карамазовых». Отчетливое понимание этого разделения он выразил в своей работе, посвященной труду немецкого философа Вальтера Шубарта «Европа и душа Востока», одной из немногих работ со «стороны западной мысли», которая признает и уважает стремления и достижения русской духовности:
— «Противоположность между прометеевским и мессианским человеком оказалась исторически противоположностью между духом Рима и духом Греции: Россия восприняла гармоническое дыхание Греции и русский человек соединил в себе начала гармонические и мессианские. Таково и русское христанство, православное христианство…
Когда русский человек молится, он не суетится и не театральничает, он не выходит из себя, но хранит покой, трезвение и гармоническое состояние духа, чувство меры, которое было присуще древнему греку. Тот же дух истовости и в русской иконе. Та же покойная истовость была присуща и древнему русскому национальному быту… Этот дух — определивший собой и русское искусство — и Пушкина, который гораздо гармоничнее, чем Гете — неизвестен и непонятен Западу…
Русская душа с ее вечно живым чувством всеединства, с видом степи, всегда зовущей в бесконечность, никогда не найдет сочувствия и единомыслия с насильственностью прометеевского человека. Она предпочтет из своей гармонии и из своего мессианства уйти в монашеский аскетизм — но за безбожным гнетом Запада не пойдет никогда.
Русский, как славянин, не верит ни в богопокинутость мира, ни в спасительную силу принуждения, ни в безбожную верховность человеческого существа….
Чему русский учит, то он стремится и осуществлять. Он внемлет голосу совести, идет на жертвы, в темницу и на смерть. Действительность и истина для него одно. Он выражает это словом п р а в д а (разрядка наша —
