Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [95]

Особенности развития идеологии русского общества XIX века и заключались в том остром столкновении между новыми тенденциями жизни в виде цивилизационных успехов и развившегося безмерно индивидуализма и эгоизма (именно на них Достоевский выстраивает свою концепцию неизбежного скатывания такого человека — без Бога в душе — к сластолюбию и всяческим порокам) с прежними нравственными (или теми, которые так можно именовать) идеалами, а в русской традиции — с архаическим по европейским меркам ощущением каких-то иных, не индивидуальных человеческих ценностей. Этот разрыв как раз и анализировался Достоевским, да и многими другими русскими литераторами; он и старался воссоздать известную теоретическую картину восполнения в душе современного ему человека (и человека будущего) этих провалов и недостатков, обращением к немногим, но очевидным для него вещам — нахождение человеком Бога в себе, то есть возврат к «христовым заповедям», к истинной «евангелической» нравственности, постоянное сравнение и корректировка человека-индивидуалиста с народными персонажами (мужик Марей), а лучше со всем народным ц е л ы м, как определенной сущностью, где и Бог сохраняется лучше всего, и исправление эгоизма происходит всего очевиднее. Такая вот опора на православие и народность, говоря кратко.

Однако этого, конечно, недостаточно для понимания всей тонкости настроек писателя в этом отношении. Помимо всего этого он верит в особое предназначение России и русского народа и обнаруживает явную мистическую связь между этими сущностями. Если в своем исследовании всех глубин падения человека, причин его морального саморазложения, преступании всех и всяческих нравственных норм Достоевский бесконечно и сложен и вариативен, то в своих «рецептах» спасения — он конкретен и очевиден.

Таким образом, если в рамках западной традиции субъективированность как развитие высшей формы предстояния индивида перед миром все более и более уходила в предельную логизированность, то в рамках русской традиции, сопротивляясь, противоборствуя этому, шел процесс сохранения целостного, нерасчлененного постижения бытия, замешанного больше на эмоциях и неопределенных чувствах веры и идеала.

Тут все сходится — отсутствие Возрождения и связанная с этим неразвитость индивидуальности человека в социо-культурном смысле, отсутствие периода Реформации и религиозной практики с опорой на персону, личность человека, формирование в итоге основных психоэмоциональных и интеллектуальных родовых черт руссского человека без учета этих факторов, — и ясно показывает разницу и дистанцию между человеком западной цивилизации и православным русским человеком.

Понятное дело, что автор здесь нарывается на упреки в схематизме, пропуске важных обстоятельств развития человека в России, «непонимании» того, что процесс глобализации в равной степени делает человека одним и тем же придатком к компьютеру именно сейчас в разных культурах, — и это уже факт, независимо от традиций и наследования культурных ценностей. Но сопротивление процессам глобализации, торможение «реформ» (то есть того, что и как думают об изменении мира современные западные люди — либералы) в России нельзя понять без учета тех обстоятельств становления и развития русской цивилизации, как это было изложено выше. В конце концов прописать в терминах социальной психологии и философской антропологии эту разницу не трудно, но нас интересует прежде всего фактор влияния литературы на психотип русского человека.

Один из них был связан, как указывалось выше, с отсутствием Реформации в русской церкви, которая не давала возможности русскому человеку самоопределиться в условиях событий по крайней мере двух веков — XVIII и XIX, веков атеистических, вытеснивших в условиях капиталистического общества, развивавшегося в Европе, религиозную проблематику на второй, а то и на третий план.

Русская религиозная традиция была связана с ментальностью и интеллектуальными возможностями русского человека более крепкими и внешне почти невидимыми нитями, чем в западном христианстве. Поэтому даже декларируемое желание ряда деятелей русской культуры (условно говоря — «западников»), отойти от форм мышления, стереотипов подхода к России и к Западу неизбежно сталкивалось с этими родовыми причинами ограничений и направлений мыслительного процесса, которые, начинаясь как полагается, «по-западному», какое-то время спустя уходили в тень, и на первое место появлялись исконно русские ценности и приоритеты.

Это особенности русского сознания, согласно которым эпистемологические ограничения самого языка приводят к ограничениям гносеологического порядка, а мир и человек рассматриваются совсем не так, как принято в западной традиции. Не глубина аналитизма и независимость полученных результатов волновали русских мыслителей, но их соответствие правде жизни, верности некой полноте бытия, которую подчас и невозможно описать словами, — ею необходимо проникнуться и «полюбить прежде логики».

Поэтому другие «ограничители» социально-общественного рода, вроде поздней отмены крепостного права, слабое развитие органов местного самоуправления и т. д. — в политическом устройстве России играли свою роль, но никак не решающую или принципиально важную, как об этом писали марксистские исследователи.