Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [96]

Вот и Достоевский в своей речи о Пушкине говорит почти об этом же. Пушкинский «скиталец», по Достоевскому, — «любит родную землю, но ей не доверяет. Конечно, он слыхал и об родных идеалах, но им не верит» [1, 140]. Сам Достоевский использует «русские термины», не пускаясь в какую-либо подробную философскую или социологическую аналитику.

Все остается также, как об этом писал еще Пушкин — «отсутствует в русском языке философское (метафизическое) начало…», истина ищется и обнаруживается в рамках совершенно иной системы интеллектуальных координат (по сравнению с привычной западной). Достоевский пользуется сразу, сходу, аксиологическими, оценочными критериями («родная земля, родные идеалы») и не желает особо разбираться с возможными запросами и претензиями самого «скитальца» (лишнего человека). Все это — необходимое и ему и всем русским людям — он, «скиталец», любит, но их содержанию не доверяет.

Что здесь можно сказать? Достоевский заранее знает, ч е г о ему просить у пушкинского героя и в чем тот ему никак ответствовать не сможет. Он, этот герой, заранее уже обвинен и приговорен. Примечательно, что «материалом следствия» выступает ни больше и ни меньше, но сам литературный текст (тексты) как самого Пушкина, так и других писателей, хотя Достоевский впрямую о них не упоминает, кроме тургеневской Лизы из «Дворянского гнезда».

Самое замечательное, что этот «сокращенный» путь анализа Достоевского приводит его к верным выводам. И не только с точки зрения его собственной доктрины об «особости» русского пути, о «спасительности» России для всего человечества (как мы увидим далее в процессе анализа его речи о Пушкине), но по той причине, что он ухватывает главное в характере русского мышления и то, как это передавалось Пушкиным, в том числе и в воспроизведении образа и характера русского человека. Это тот самый «русский способ» умствования, когда ответ известен уже заранее, так как по особенностям этого типа сознания — он неизбежно должен быть телеологичен, то есть с очевидными очертаниями ответов на самые крайние вопросы.

Весь набор персонажей русской литературы, начиная, в первую очередь, от Пушкина, который, собственно, и дает весь «список» на перспективу, все разновидности русского типажа, есть поиски литературы с заранее определенным финалом — показать, как э т о т человек не соответствует идеалам русской жизни, и прежде всего — народности и нравственности. Отсюда это перебирание, «лестница» персонажей в русской литературе XIX века, которая прорабатывается по деталям литераторами, то приближаясь к идеалу человека, то от него отдаляясь.

Достоевский обнаруживает такой идеал у Пушкина, единственно состоявшийся идеал русского человека, который остается и недостижимым и неповторяемым для всей последующей русской литературы — это Татьяна Ларина: «Это тип твердый, стоящий твердо на своей почве. Она глубже Онегина и, конечно, умнее его. Она уже одним благородным инстинктом своим предчувствует, где и в чем правда, что и выразилось в финале поэмы. Может быть, Пушкин даже лучше бы сделал, если бы назвал свою поэму именем Татьяны, а не Онегина, ибо бесспорно она главная героиня поэмы. Это положительный тип, не отрицательный, это тип положительной красоты, это апофеоза русской женщины…» [1, 140].

Это справедливо найденные слова. Впоследствии Толстой чуть ли не единственный из русских писателей, продолжая Пушкина в его позитивности, близко подойдет к этому пункту программы развития русского человека: передача его эпической жизненности, предельной целостности бытия в образе Наташи Ростовой. В сопоставлении с этой онтологической полнотой жизни, которая идет у него от Пушкина в первую очередь, он соотносит все свои характеры и все человеческие типы от первых повестей до последних рассказов. На этом именно пути и создавался замысленный Пушкиным возрожденческий идеал полного совершенного человека, которые не скепсисом своим, не отрицанием текущей жизни, не борьбой с государственными структурами, не «скитальчеством своим в поисках всемирного идеала», не в ущербном и отвлеченном чувстве любви и проч. себя реализует, но в соответствии своей деятельности, своей нравственности, своих идеалов с самой жизнью, с ее онтологической полнотой.

Да, и у Толстого был червь сомнения, что именно высокоразвитый интеллигент — подобный Пьеру Безухову, Андрею Болконскому, Константину Левину, является на самом деле наилучшим материалом для т а к о г о ответа вызовам времени и истории, и он не раз говорил, что народный герой, вроде Алеши Горшка, куда лучше соответствует правде жизни. Скорее всего, это было у него не просто заблуждением, но отголоском умирающей уже утопической мысли русского просвещения, куда входят своими текстами и идеями и Толстой и Достоевский, что только н а р о д может дать «последний» ответ на трагедии и противоречия жизни.

Они видели, но не соглашались с той атомизацией жизни, которая неизбежно проступает в явлениях социальной, общественной и психологической жизни человека в условиях Нового времени, в которое они творили. Эти противоречия, по сути, непреодолимы были не только тогда, но и в период Новейшего времени, в котором продолжающийся процесс субъективации человека будет сопровождаться грандиозными общемировыми потрясениями исторического рода, в которых погибнут многие и многие миллионы людей, непричастных к причинам этих потрясений, не влияющих на исторические события никоим образом, но ставшими