Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [94]

Достоевский прямо указывает на то, что Пушкин крайне важен с точки зрения «исторического и культурного» самосознания России, которое до него было «темным» и неясным. С этим спорить не приходится, но Достоевский выбирает особый поворот в способе доказательства своего основного тезиса. Он указывает на фигуру «русского скитальца», которая выразилась у Пушкина с особой силой. Он аппелирует к поэме «Цыгане» и к «Евгению Онегину».

Говоря о герое «Цыган», он пишет: «В Алеко Пушкин уже отыскал и гениально отметил того несчастного скитальца в родной земле, того исторического русского страдальца, столь исторически необходимо явившегося в оторванном от народа обществе нашем… Тип этот верный и схвачен безошибочно, тип постоянный и надолго у нас, в нашей Русской земле поселившийся» [1, 137].

Достоевский не случайно два раза употребляет слово «исторический», потому что он рассматривает фигуру «лишнего» (выразимся более привычно) человека как знаковую для всего развития России. По его убеждению оторванность лучших, думающих, совестливых людей в русском обществе от жизни народа и в итоге от основ жизни всего отечества, которую он наблюдает вслед за Пушкиным, есть громадная опасность и угроза для России.

При этом Достоевский пророчески замечает, что для «русского скитальца» важно достигнуть «счастья не только для себя самого, но и всемирного. Ибо русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастье, чтоб успокоиться: дешевле он не примирится…» [1, 137].

По сути Достоевский ставит проблему, которую так или иначе, всем своим творчеством решал и Пушкин — это поиск путей развития России через появление «нового», индивидуально-сильного, независимого человека. Это возрожденческая задача для культуры.

Как неоднократно нам приходилось говорить в этой книге, русская культура — а шире и все русское общество — упиралось в один практический момент: зарождение и становление человека, адекватного вызовам Нового времени, развивающего свои способности независимо от ограждающих его свободу условий государства и политического устройства. По существу вся русская литература была настроена на поиск (а через это и на создание) такого человека. Инвариантность этого типа поразительна: «лишние» люди, «новые» люди, нигилисты, бунтари, западники, славянофилы, но вместе с тем и «мертвые» души, «бесы», «вымороченные» герои вроде Смердякова Достоевского или Иудушки Головлева Щедрина. Но и этого мало. Русская литература столь далеко забредала в поисках этого «идентичного» жизни героя, что появлялись совсем уж крайние в своем нигилизме и нравственном релятивизме персонажи (в основном у Достоевского), как Свидригайлов, Ставрогин, старший Карамазов и ряд им подобных.

Сами эти поиски составили и славу русской литературы в мировом масштабе и сильно разнообразили ландшафт русского человека, но и не самым последним образом повлияли на реальную российскую действительность («бесы» Достоевского).

Однако все эти поиски, которых почти и не было ни у кого из русских мыслителей начала и середины XIX века, у Достоевского отрефлектированы, как решение задач несостоявшейся в России эпохи — эпохи Ренессанса. Хотя непосредственно Достоевский не пишет о миновавшем Россию Возрождении, а упирает в основном на аспекты религиозной жизни, он не раз и не два сообразует свои рассуждения с наличием серьезных отличий России от Запада.

Достоевский, любя и восхищаясь культурой старой Европы («священные камни»), понимая, что России необходимо опираться на ее достижения, по неким онтологическим соображениям (то есть высшим соображениям) не может согласиться с реальностью осуществившейся жизни н о в о й цивилизации, какую он наблюдает именно что на Западе. Расчеловеченная, по Достоевскому, ущербная в духовном отношении она уже не может противостоять стране (России), которая продолжает удерживать в себе силы нравственной любви, «истинного Бога», преклонения перед человеком, как творением и результатом божественного замысла.

Возражения (в адрес западного идеала жизни) Достоевского эмоциональны, не рационализированы с точки зрения противопоставления этому образу существования какой-то продуманной концепции. Это, вообще, характерная черта рецепции (восприятия) русскими мыслителями и литераторами того строя жизни, который обнаруживается на Западе.

С другой стороны, все основные претензии писателя к русской жизни сводятся к ощущению и пониманию оторванности от какой-то основы. Вопрос даже не в том, что эта оторванность воспроизводится им в том числе и при характеристике образа жизни не только русского, а также западного человека XIX века, но в осознании того, от ч е г о он (человек) оторван, к чему ему стоит вернуться (если это в принципе возможно).

Разорванность сознания (для европейской да и мировой в определенном смысле культуры) человека нового цивилизационного уклада, где выход на первый план материальных, технологических вещей, удобств жизни становится для литературы преобладающим предметом анализа. И это даже не заслуга русской литературы, да и не Стендаля, Флобера и Бальзака, — это был объективный выход на поверхность реальности отдельного развившегося человека, не испытывающего теперь нужды в каких-то подпорках в виде религиозных убеждений, корпоративных (замкнуто-цеховых) предпочтений, в виде национально-государственных идей (империя, народ и пр.).