Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [93]

«Пора, мой друг, пора!..»

Пора, мой друг, пора! покоя сердца просит —

Летят за днями дни, и каждый час уносит

Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём

Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрем.

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

В обитель дальную трудов и чистых нег.

Мирская власть

Когда великое свершалось торжество,

И в муках на кресте кончалось божество,

Тогда по сторонам животворяща древа

Мария-грешница и пресвятая дева,

Стояли две жены,

В неизмеримую печаль погружены.

Но у подножия теперь креста честнаго,

Как будто у крыльца правителя градскаго,

Мы зрим — поставлено на место жен святых

В ружье и кивере два грозных часовых.

К чему, скажите мне, хранительная стража? —

Или распятие казенная поклажа,

И вы боитеся воров или мышей? —

Иль мните важности придать царю царей?

Иль покровительством спасаете могучим

Владыку, тернием венчанного колючим,

Христа, предавшего послушно плоть свою

Бичам мучителей, гвоздям и копию?

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила

Того, чья казнь весь род Адамов искупила,

И, чтоб не потеснить гуляющих господ,

Пускать не велено сюда простой народ?

«Напрасно я бегу к сионским высотам…»

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам…

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

«Отцы пустынники и жены непорочны…»

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Все чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Подражание итальянскому

Как с древа сорвался предатель ученик,

Диявол прилетел, к лицу его приник,

Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной

И бросил труп живой в гортань геенны гладной…

Там бесы, радуясь и плеща, на рога

Прияли с хохотом всемирного врага

И шумно понесли к проклятому владыке,

И сатана, привстав, с веселием на лике

Лобзанием своим насквозь прожег уста,

В предательскую ночь лобзавшие Христа.

Ф. М. Достоевский и русская религиозно-философская мысль о Пушкине

Начинать разговор о восприятии русской религиозно-философской мыслью творчества Пушкина, разумеется, необходимо с речи Ф. М. Достоевского, произнесенной 8 июня 1880 года на заседании Общества любителей российской словесности, посвященного открытия памятнику поэта в Москве работы скульптора Опекушина.

Русское общество периода 70-х и 80-х годов XIX века развивалось ускоренными темпами после реформ Александра II. Особенно плодотворным оказалось это время для русской литературы, которая не только не «отдыхала» после своих мировых достижений 40–60-х годов в лице Лермонтова, Гоголя, Тютчева, раннего Тургенева, начальных творений Толстого, Достоевского и множества других гениев, но еще выше подняла планку постановки в произведениях самых острых отечественных и мировых проблем прежде всего нравственного и духовного рода.

Русская общественная мысль ощущала свое возрастающее значение для культуры, для думающего и развивающегося, современного этим событиям человека. Как нам доводилось писать в своей книге «Достоевский против Толстого» (Санкт-Петербург, «Алетейя», 2015), Россия очевидным образом преодолела известное чувство неполноценности, которое в целом было характерно для руской культуры XVIII века и самого начала века девятнадцатого. Пушкин очень хорошо чувствовал это «отставание» от западной культуры и всячески стремился в своем творчестве его преодолеть, и не только в творчестве, но в своей историко-литературной рефлексии в значительном числе своих критических статей и заметок (см. об этом более подробнее раздел первой книги издания, посвященный пушкинской литературной критике).

Русская мысль продолжала нарабатывать новые подходы к осознанию не только особенностей развития собственной культуры — «себя», но активно совмещала данный самоисследовательский и самосознающий момент с необходимым анализом сопоставления «русской традиции» с европейским, прежде всего, художественным опытом. Достоевский бесспорно был здесь на первом месте. «Его зимние заметки о летних впечатлениях», «Дневник писателя», многочисленные, рассыпанные по его романам язвительные и точные наблюдения над своеобразием жизни России и ее отличии от западной культуры и привычек западного человека говорят о том, что у него была с в о я выношенная концепция, свое понимание специфики русской мысли, русского человека.

Посмотрим, исходя из этого аспекта, на текст его Слова о Пушкине. Он начинает с утверждения: «Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание» [1, 136–137].