Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [31]
Пушкин не только преодолевает архаику прежней литературной традиции и модернизирует содержание и формы современной ему словесности, но он легко использует и живые, работающие элементы прежних литературных эпох. Эта универсальность отличала его от самых блестящих представителей русской литературы того времени. Это нашло выражение и в способе создания метафор.
Мы говорим сейчас о метафоре не просто как об инструменте описания и «украшения» описываемой действительности, хотя в ряде случае именно в такой своей функции она и выступает, — нас интересует совершенно иной пример организации и порождения метафор, какой мы обнаруживаем у Пушкина. Это метафоры как бы расширительного свойства, которые могут и не присутствовать в каждом тексте, но сами по себе, качеством своей структуры они организуют все пространство создаваемого художником мира. И именно что не только в художественном отношении. Эта метафора выступает как эпистемологическая модель воспроизведения действительности, ложащаяся в основание всех построений гения — его художественных текстов, исторических взглядов, собственно философии. Но художественная природа метафоры как некой изначальной модели пронизывает все иные его дискурсы.
Сошлемся на суждения известного американского философа Ричарда Рорти, который писал: «Именно образы, а не суждения, именно метафоры, а не утверждения определяют большую часть наших философских убеждений. Образ, пленником которого является традиционная философия, представляет ум в виде огромного зеркала, содержащего различные репрезентации, одни из которых точны, другие — нет. Эти репрезентации могут исследоваться чистыми неэмпирическими методами. Без представления об уме как огромном зеркале понятие точной репрезентации не появилось бы. Без этого представления картезианско-кантовская стратегия философского исследования — стратегия, направленная на получение все более точных репрезентаций посредством, так сказать, осмотра, починки и полировки зеркала, — не имела бы смысла» [Цит. по: 5, 259].
У Пушкина есть отрывок, не вошедший в окончательный текст поэмы «Граф Нулин», где он пишет как раз о сравнении. Прочтем это место:
Пушкин представляет читателю сразу несколько вариантов метафор для изображения достаточно рискованного предмета сравнения… Легкость и игривость самого объекта описания дают возможность поэту далеко распространить свою фантазию, которая не уводит нас от сути сравнения, но делает смысл сравнения все более расширительным по перебору вариантов сопоставления и продолжает уточнять ответ на главный вопрос — каков тот предмет, вокруг которого и вырастают все эти сравнения.
Эта романтическая струя торжества редкого или необычного сравнения у Пушкина тоже есть, но он очень рано прочувствовал ее ограничивающий характер, и уже в своих критических заметках требовал отказа от завуалированного именно что метафорами сути изображаемого.
Пушкинская метафора — это преимущественно, как мы отметили выше, метонимия, которая не требует от автора соединительных элементов вроде — «как, будто, как будто и т. п.»; она претит вырастающему в его мире новому способу изображения — простому и краткому, с замаскированной метафорой («Но сравнений боится мой смиренный гений»). Метонимия обнаруживает еле заметную, или вообще невидимую простому наблюдателю связь между предметами, явлениями действительности или их отдельными элементами.
Простое сравнение (смотри пример из «Графа Нулина») для Пушкина по большей части это способ пародирования или иронического (редко когда гротескного) сопоставления предметов путем их сталкивания «в лоб». Такого рода столкновение становится площадкой для организации нового сопоставления явлений или процессов. Пушкин подчас захватывает трудно видимые связи между ними, но у него никогда эта связь не покидает сферы реальности.
Сравнение — это самое распространенное проявление метафоры, оно в определенном смысле и самое простое, когда сопоставляются предметы, их свойства и качества, иные явления объективной действительности, включая эмоциональную, духовную жизнь человека.
Один из самых значимых, если не самый важный, текстов в истории христианской культуры — текст Библии вмещает в себя не столько метафоры в современном понимании всей сложности их проявления, но активно использует сравнения. Однако это больше касается текстов Ветхого Завета, в то время как Евангелия говорят с нами языком параболы, притчи, где метафора может лишь просвечивать через сложное символическое содержание высказанных суждений — «умножение беззаконий», «мерзость запустения», «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что очищаете внешность чаши и блюда, между тем как внутри они полны хищения и неправды» (Матфея, 23, 25), «великая скорбь», «Было же около шестаго часа дня; и сделалась тьма по всей земле до часа девятого. И померкло солнце, и завеса в храме раздралась по средине» (Луки, 23, 44, 45). И так далее.
