Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [33]

Основной особенностью стилистики Аввакума является соединение двух регистров речи — первого, основанного на церковно-книжной лексике, с элементами возвышенного речения, с обильным цитированием отцов церкви и второго, основанного на простонародной, бытовой лексике, которая избегает всякой торжественности и стремится к выразительной лапидарности, с элементами прямого эмоционального восклицания, обличения или сетования.

Это соединение отвлеченно-религиозной символики и житейской линии повествования о своих тяготах и страданиях в жизни порождают феномен стилистического сдвига, на пересечении которого, наряду с традицией, проявляется оригинальный стиль самого Аввакума, который отражает существенные стороны формирования книжной речи сложного состава, позволяющей себе уйти от канона, от ограничивающих ее развитие и свободу правил и предписаний.

Подобного рода соединение разных стилевых пластов мы встречаем и в поэзии Ломоносова, Державина, других русских авторов на переходе от периода классицизма к явлениям культуры уже нового времени — сентиментализму и романтизу.

Но окончательное оформление этого нового дискурса русской литературы происходит именно у Пушкина. Свое участие в этом процессе формирования нового объема русской литературы — стилистически, с точки зрения лексики, грамматических новаций, но главное — по смыслам и содержанию, принимали многие литераторы пушкинской поры — Жуковский, Баратынский, Батюшков, Вяземский, Гоголь, Полевой и многие другие.

Собственно, это была литература сдвига от периода той самой «подражательности» западноевропейским литературам в широком плане — от французской до английской, о которой так часто говорил Пушкин и именовал ее даже оценочным образом, говоря о ее «ничтожестве», до периода появления собственной, оригинальной линии развития.

Начиная с Пушкина прежде всего, хотя в той или иной степени в этом процессе принимали участие почти все видные писатели пушкинской эпохи (этот внутренний резонанс литературы «высокого» русского «золотого» века крайне важен с точки зрения понимания известной гомогенности и смыслового единства русской словесности), литература становится ключевым игроком на площадке определения национальных смыслов, становится тем самым явлением, которое начинает понемногу формировать более широкий спектр ментальных и духовных особенностей просвещенного общества, а через него и всего народа.

Этот поворот нашего отношения к пушкинской эпохе (самому Пушкину) стал уже практически общим местом для умов многих и многих исследователей, но тем не менее, он вызывал в свое время сопротивление у ряда представителей русской религиозно-философской школы, да и сегодня провоцирует неожиданную реакцию у некоторых западных ученых, пытающихся ответственно подходить к описанию своеобразия русской культуры и русского общества в целом.

К примеру, в своем широко известном на Западе труде «Икона и топор» Джеймс Биллингтон, наряду с глубокими и точными оценками достижений русской культуры, может написать и следующее: «Стихотворения Пушкина и пируэты Истоминой (русская балерина, о которой писал и Пушкин — Е. К.) придавали россиянам новую уверенность в себе: значит, они могли не только одолевать Запад в жестоких битвах, и но и сравняться с ним в тончайших достижениях культуры. Однако при всем своем гении и символическом престиже Пушкин определил направление и путь российского культурного развития в меньшей степени, чем многие менее значительные русские писатели» [7, 400].

Он при этом ссылается на мнение С. Франка, который писал: «Он (Пушкин — Е. К.) оказал, правда, огромное влияние на русскую литературу, но не оказал почти никакого влияния на историю русской мысли, русской духовной культуры. В ХIХ веке и в общем до наших дней русская мысль, русская духовная культура шли по иным, не пушкинским путям» [7, 400]. К слову сказать, это классический пример не очень качественного использования отдельно взятых цитат, вырванных из общего контекста рассуждения философа, для которого в целом влияние Пушкина на русскую культуру неоспоримо, другой вопрос, что ему недостает в творчества поэта того философско-религиозного начала, которое является для него способом и объяснить русскую историю и показать возможности интеллектуального дискурса русской культуры. Но подобный подход был характерен и для Вл. Соловьева, который ясно говорил о незначительности гения Пушкина в духовном смысле.

Подобное игнорирование пушкинской традиции во всей ее неочевидной (для многих выдающих деятелей культуры — от Мицкевича до Биллингтона) глубине и силе влияния на последующую русскую жизнь связано как раз с тем, что представители данного направления русской мысли (религиозно-философской) во многом игнорировали тот архаический пласт русской культуры, который был органически освоен Пушкиным и «проинсталлирован» им в привычные интеллектуальные формулы западного дискурса.

Этот внешний (для его «оценщиков») парадокс в восприятия духовной эволюции Пушкина не сразу виден, так как его постоянное говорение об «отсталости» русской словесности, о «нехватке» метафизичности в русском языке для формулирования сложных вещей и представлений о действительности, вовсе не предполагал, что тем самым он отказывается от тех достижений русской культуры и русской словесности, которые уходят вглубь веков и представляют собой сложный пласт мифологических (фольклорных) верований, древнерусского «плетения словес» — он по существу «интегрировал» эту архаику в свою современность. И, как выяснилось впоследствии, на значительный срок.