Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [32]

Но в Евангелии так и говорится — «читающий да разумеет» (Матфея, 24, 15). То есть субъекту, воспринимающему Евангелие, необходимо проникнуть за формулу высказывания, данную в священном тексте, и овладеть тайным и важным смыслом. Поэтому в Евангелии и нет потребности глаголить в номинативном виде, находя предельно идентичные значения называемым предметам и явлениям. Напротив, сущности, о которых говорит его текст, прежде всего нуждаются в расшифровке. Единственным способом увидеть этот смысл (единственно верный) является безусловное состояние веры в истину, излагаемую в Евангелии. Сердце верующего человека различает «свет истины» ранее, чем возникает какое-то логическое объяснение приведенных парабол или притч.

Иносказание и символизм Евангелия вместе с тем изначально обременены тотальной метафоричностью, поскольку его, Нового Завета, главной задачей является сопоставление, то есть сравнение (главным образом скрытое, не видимое сразу) мира вышнего и идеального человека (которого не бывает, за исключением земного воплощения сына Божьего) с миром реальным, который весь наполнен грехом и неправедностью. Это сопоставление носит глобальный характер и лежит в основе евангелического дискурса.

Культурная эволюция привела нас к такому положению вещей, что определенные, прямо обозначенные вещи и явления в Евангелии стали пониматься в метафорическом смысле (как, к примеру, описание последних минут земной жизни Христа — «сделалась тьма по всей земле»). Этот «отложенный» процесс метафоризации говорит о сложных процессах общекультурного развития духовных сторон жизни человека, которые наполнили прежние словесные формы, имеющие прикладной и утилитарный (в определенном отношении) характер, сложным символическим и сопоставительным (метафора) содержанием.

Русская литература (об этом мы пишем и в других главах данной книги) обладает своего рода изначальной евангелической символичностью, во многом поддержанную и развитую именно Пушкиным в его работе над русским языком и русской литературой.

По-другому невозможно объяснить ту отчетливую исходную эпистемологическую метафоричность русского типа сознания, которое постоянно нуждается в каких-то дополнительных отсылках и сопоставлениях. Читатель же, воспитанный на этой литературе, также ищет в ней затаенный, спрятанный, невидимый для простого восприятия смысл изложенного автором. Интерпретационное богатство русской литературы зиждется на присутствующей в ней внутренней метафоричности, которая не есть следствие стремления сопоставить и «сравнить» все со всем, но в четком (в этом случае именно что — четком) ощущении, что п р о с т о высказанное слово, не обремененное скрытыми сравнениями или сопоставлениями не может отразить ту тайну бытия и жизни человека, которая непременно наличествует в реальности и ее необходимо раскрыть.

Русская литература всегда была моральным катехизисом (вариант евангелических истин) не по откровенности произносимых в ней максим и утверждению правил существования, но по своей исконной сути — объяснить самое главное в поведении человека и его жизни.

* * *

Эта связь, какая устанавливается между русской стариной всякого рода, но прежде всего в ее словесном выражении, между сформировавашейся ментальностью и нереформированным религиозным сознанием русского человека, ярко выраженной метафоричностью бытового мышления и отсутствием развитой литературной традиции, и т. д. и т. п. ответственно может быть проинтегрирована только через одну фигуру русской культуры — через Пушкина.

Именно в его творческом сознании это все (вышеперечисленное) легко и непротиворечиво укладывается и получает свое законченное и абсолютное как бы выражение. Гениальность Пушкина состоит не в том оформлении «русского ума», о чем шла речь выше, не в создании им новой метафорической системы русской литературы, что очевидно, а в том, что все это вместе взятое позволяет говорить нам о завершенном им формировании национального образа мысли и выстраивании на этой базе адекватной картины мира.

Такого рода достижения Пушкина ни преувеличить, ни преуменьшить нельзя: они обладают той единственностью своего воплощения, которая не допускает какого-либо отклонения в ту или другую сторону. В этом отношении любопытно посмотреть, как Пушкин «присваивает» себе самые яркие явления русской культуры, делая их своими предшественниками и тем самым «вставляя» их, определенно и незыблемо, в качестве существенных проявлений национальной культуры. Посмотрим в этой связи на протопопа Аввакума как на одного из истинных предшественников Пушкина.

— «…Любя я тебе, право, сие сказал, а иной тебе так не скажет, но вси лижут тебя, — да уже слизали и душу твою! А ты аще умеешь грамоте той, но и нонеча хмельненек от Никанова тово напоения; не помнишь Давидова тово покаяния. Ведаю разум твой; умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли? С сим веком останется здесь, а во грядущем ничим же пользует зря. Воздохни-тко по-старому, как при Стефане, бывало, добренько, и рцы по русскому языку: „Господи, помилуй мя грешнаго!“ А кирелиесон-от отставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви и в дому, и в пословицах. Как нас Христос научил, так и подобает говорить. Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его. Чево же нам еще хощется лучше тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общаго воскресения. „Да аще бы и ангельски говорили, — Павел рече, — любве же не имам, бых яко медь звенящи или яко барабаны ваши!“ Никоея пользы в них несть. „Любы не превозносится, не бесчинствует, любы не завидит, не гордится, не раздражается, не ищет своя си, не вменяет злое, не радуется о неправде, радуетеся о истинне, вся любит“» [6, 159].