Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка - [29]

Ум проникает вглубь явлений, событий, харктеров, исторических коллизий, он видит глубже и проницательнее, чем обыденное поверхностное восприятие. Человеческий разум вырабатывает необходимую для такого проникновения в суть вещей какую-то методологию. Он начинает наблюдать предмет с той стороны, с которой его никто и никогда не наблюдал. Открытие атома, то есть представление о «бесконечно малом» в древнегреческом сознании носило основополагающий характер. Развитие математики, геометрии, астрономии, других представлений о строении «вещества предметов» было бы невозможно без такого базового исходного принципа. Вопрос, правда, связан с тем, каким образом такое представление в д р у г формируется в сознании отдельного человека (группы людей) и далее становится фактом общеизвестного и общепринятого (со всеми допущениями, конечно) способа объяснения мира.

Человеческое сознание на каком-то этапе проявляет способность не просто к обобщениям крайне абстрактного толка, но к абстракциям и обобщениям в е р н ы м по существу, подтвержденными в дальнейшем развитии естественно-научных представлений человека.

Одним из таких базовых суждений, которое дает представление о высокоразвитом интеллекте человека древнегреческой культуры, является представление об «эйдосе» каждого явления действительности, каждой вещи. В эйдосе «спрятаны» исходные свойства и качества тех или иных предметов, явлений природной и общественной жизни, всего, что только существует вокруг человека. Но увидеть, понять и объяснить природу «эйдоса» может ум человека, находящийся на очень высокой ступени своего развития, у которого уже существует некий указатель движения его интеллекта по познанию сути и смысла действительности в ее целостности и в отдельных частях.

Об этом гениально писал А. Ф. Лосев, и мы частично будем ссылаться на его суждения. Здесь же я хотел обратить внимание читателя еще на одну деталь (или часть) мировоззрения человека древнегреческой культуры. Эта обращенность к избыточной объяснительной силе антропоморфных представлений обо всем на свете, которая как бы нивелировала и микшировала строго научный, логический путь изъяснения действительности, какой мы обнаруживаем, к примеру, у Сократа (в передаче Платона) в его наиболее блистательной форме.

Вопрошающее само себя знание для уточнения верности выбранного пути постоянно обращено и связано с образом и природой самого живого человека. Эта широта поисков ответа на самые главные и животрепещущие вопросы бытия человека, какие мы обнаруживаем в древнегреческой цивилизации, никогда более не повторились в мировой культуре и навсегда остались непревзойденным образцом интеллектуальной свободы, сочетаемой с роскошью присутствия живого, думающего, волнующегося человека во всяких процессах его мышления.

Нам приходилось писать, вслед за такими блестящими умами, как О. Мандельштам, А. Лосев, С. Аверинцев и ряда других об этой пленительной связи русского языка и русской языковой картины мира, русской ментальности с тем, что мы обнаруживаем в культуре древней Греции. Ведь, собственно, и блистательные догадки и прозрения древних греков во многом зиждились на интуитивных просмотрах, которые формально не исходили из предшествующих естественно-научных представлениях об устройстве Вселенной, существе предметов и явлений, душе человека, абстрактных суждений о мире. Это очень похоже на то, что делалось впоследствии в России.

К примеру, самые глубокие наблюдения над пушкинским творчеством были сделаны русской религиозно-философской школой — от Вл. Соловьева до И. Ильина и П. Струве, а самые зубодробительные суждения о Пушкине были произведены рядом представителей советского пушкиноведения, которые искали (и находили!) отражение в его произведениях классовой борьбы, проявления народного протеста, осуждение «лишних» людей и пр.

Петр Струве верно заметил, что Пушкин «пошел» в народ в 1887 году, когда закончились авторские права наследников поэта. Это совпало в определенной степени с развитием книгоиздательства в Росии. Но самое главное, что это уже была «пореформенная» страна, с ограниченными, неполными, но реформами, которые по сути кристаллизовали гражданское общество, влияли на развитие культуры, на «встраивание» России в европейскую цивилизацию.

Но важно и другое, — что н а р о д «принял» Пушкина, сразу сделал его своим. Этому послужила художественная универсальность поэта, возможность представить через разные тексты и жанры его творчества смыслы, необходимые для всех слоев русского общества: от простого крестьянина до рафинированных интеллектуалов.

И конечно, особую роль в восприятии Пушкина в последней трети XIX века сыграли памятник Пушкину скульптора Опекушина, открытый в Москве в 1880 году и произнесенная в связи с этим речь Достоевского. Это был тот самый случай, когда совпало почти все — и готовность общества уверовать в наличии у себя мирового гения, и способность другого гения высказаться о роли поэта с такой прямотой мысли и пророческой убедительностью, что сомнений у всех, кто слышал (особенно!) и читал эту речь, в правоте тезисов, высказанных автором «Преступления и наказания», не было ни малейших сомнений. Наконец, сам пластический облик поэт, в задумчивости опустившего голову, расположившись в самом центре Москвы, рядом с Чудовым монастырем, был близок всякому русскому человеку именно что своей бесхитростной простотой и приятельской интимностью. Возникала особая близость и ощущение причастности к миру и жизни поэта.