Пушки стреляют на рассвете - [19]

Дико закричав, подхваченный незнакомым ему до сих пор чувством, Леонтьев выскочил наперерез немцу и ткнул в лицо ему железным дулом автомата. Тот опешил, попятился испуганно, а Леонтьев все совал в его уже окровавленное лицо дуло автомата, забыв, что из него надо стрелять. Неожиданно лицо немца взорвалось огнями, закачалось, и мягкая, душная тяжесть навалилась на Леонтьева. Он долго боролся под ней, потом почувствовал, что выныривает с большой, давившей его глубины. И когда вынырнул, вместе со звоном в ушах услышал рокотание и лязганье и ощутил, что и сам он, и все вокруг равномерно сотрясается.

— Ожил? — спросил Латышев. Голос у него был грубовато-ласковый, и рука под головой Леонтьева зашевелилась.

Леонтьев понял, что сидит на тракторе рядом с Латышевым, привалившись к его теплому плечу. Он пошевелился — затылок обожгло болью. Леонтьев осторожно пощупал под шапкой сзади. Там было мокро липко и все болело.

— Лежи, лежи, — говорил ему Латышев.

Впереди трактора шли с автоматами на спинах Назаров и Орлов.

— Вытащили трактор? — спросил Леонтьев.

— Сам себя вытащил лебедкой. Зацепили тросом за фонарный столб, он себя и вытянул, — довольно басил Латышев.

Кого-то не хватало, но Леонтьев никак не мог вспомнить кого: он все же плохо соображал. Потом, как догадка, осенило его:

— А Московка где?

Ему не ответили. Крупное лицо Латышева с твердыми складками у губ было каменным. Леонтьев отодвинулся в угол кабины и тихо сидел там. И постепенно обрывками все вспомнилось ему, и он испытал то необыкновенное чувство, заставившее его кинуться наперерез немцу.

Когда Латышев глянул в его сторону, он увидел, что Леонтьев плачет. Он долго думал, о чем бы это, потом сказал:

— Это ты с непривычки. Рана твоя не очень чтобы так уж… Заживет она.

— Да не от боли… — сказал Леонтьев, стыдясь, что его так поняли.

— Не от боли, значит… — повторил Латышев, и по голосу чувствовалось, что не поверил.

А впрочем, это было даже безразлично сейчас. Главное было это чудесное, возникшее в бою чувство, которое Леонтьев испытал впервые.

Глава V УТРО

Город оставался позади. Уже на выезде из него, под мостом, каменный завал преградил путь, и батарея остановилась. Раненые, сидевшие на пушках, покачивавшиеся в такт движению, проснулись от внезапной остановки, оглядывались вокруг. В их сонном сознании все спуталось, и только эта ночь, казалось, длится бесконечно. В улицах вспыхивала и затихала стрельба. Никто не оборачивался: к ней привыкли.

Каменный завал в рост человека — булыжник, битый кирпич, обломки стен — стоял на пути угрожающе и молча. Послали разведку. Она вскоре вернулась. На той стороне никого не было. Но как только стали разбирать камни, из домов, из-за железнодорожного полотна ударили немецкие автоматы, огненные трассы пуль засверкали под мостом, высекая искры из булыжника.

Немцев было немного — слабое охранение. Но Беличенко не мог вступать с ними в бой. Пока разберут завал, подтянут другую пушку, успеют подойти еще немцы, привлеченные стрельбой. И он увел батарею, решив выходить другой дорогой. Но теперь немцы шли следом, стреляли непрерывно; разведчики, отступавшие последними, сдерживали их.

Холодное безмолвие каменного города окружало людей. Над улицами витал запах гари. Серый туман, предвестник утра, полз по булыжным мостовым, по битому стеклу, всасывался черными глазницами разбитых окон, наплывал на краснеющие пятна догоравших пожаров, мешаясь с дымом. Редкие языки пламени, вырывавшиеся из-под пепла, освещали тяжелые пушки, укрытые брезентом, — по ровной дороге трактор на первой скорости тащил теперь их обе сразу, — людей с серыми исхудалыми лицами, идущих рядом, наступающих на собственные тени, обмотки, ботинки, сапоги, — мимо, мимо шли они.

Люди, спотыкаясь, тяжело переставляли ноги, у иных глаза были закрыты. По временам то один, то другой вздрагивал, словно просыпаясь, поправлял оружие, движением страшной усталости потирал небритое лицо.

Усилием воли Беличенко заставляет себя не заснуть. От раны его знобит, а голова тяжелая и горячая, в глазах после многих бессонных ночей точно песок насыпан. Рядом поскрипывает на морозе, медленно вращается железное колесо пушки. И вдруг рокот трактора исчез. Беличенко явственно слышит стремительный снижающийся вой мины. Он вздрогнул, открыл глаза. Все так же качаются впереди спины солдат, скрипит колесо пушки. Заснул! Тогда он остановился у обочины, пропуская батарею.

Тоня шла за последним орудием, держась рукой за брезент.

— Может, сядешь на пушку? — спросил Беличенко.

Она покачала головой: не было сил говорить. Такая усталая, маленькая…

И вот крайние дома, огороды, сады. Дорога кончалась. Впереди некрутой подъем.

Так показалось издали. Но когда трактор попробовал взять его, гусеницы заскрежетали по обледенелой земле, и, увлекаемый тяжестью пушки, он медленно сполз вниз.

Сзади наседали немцы, разведчики вели с ними бой, отходя шаг за шагом. И тогда усталыми, обессиленными людьми овладевала ярость. Срывая с себя шинели, они клали их под гусеницы трактора, рубили деревья, валили заборы, помогали криком, плечом. Падали, снова поднимались, и трактор, дрожа от напряжения, взбирался по обледенелому склону. Так втащили его наверх, он уперся гусеницей в дерево и, размотав лебедку, начал подтягивать орудие. По сторонам его шаг за шагом шли бойцы.