Пушки стреляют на рассвете - [20]

Вот в это время из города, из боковой улицы, прорвался трактор Назарова, который все уже считали погибшим. Увидев его издали, люди с криком побежали навстречу.

По тем же самым шинелям, разрывая их гусеницами, втаптывая в землю, выбрасывая пережеванные, скомканные, он поднимался по склону.

— Давай, давай! — кричал Беличенко сверху и призывно махал здоровой рукой. Он стоял на гребне рядом с невысокой кривой яблонькой.

Назаров, радостный, подбежал к нему.

— Молодец, — коротко похвалил Беличенко, — разворачивайся быстро, цепляй второе орудие!

Назаров так еще полон был всем тем, что они сделали, ему так хотелось рассказать, как они спасли трактор, что в первый момент почувствовал себя обиженным. Но после понял: Беличенко относился к нему сейчас, как к самому себе. Так же требовал и так же не мог хвалить: не до этого было. И пусть всегда так будет!

Уже сильно посвистывали пули. Но гуще они свистели в саду, где солдаты ломали заборы и рубили хворост под колеса пушкам. Здесь двоих ранило, а один был убит. Никто не видел, как убило его. Нес вместе со всеми хворост, а когда оглянулись — он лежал на вязанке, уткнувшись лицом в снег, и — кровь за ухом. Сержант Бородин перевернул его на спину, тот вяло разбросал руки.

— Берите хворост, ребята, — сказал Бородин и, оглянувшись, увидел, что широкогрудый заряжающий Никонов рубит яблоню.

— Стой! — закричал он. — Это же яблоня!

Но тут же, смутившись, махнул рукой: руби, мол.

Когда наконец пушки были вытащены наверх, начало светать.

Весь склон, изрытый гусеницами, с раздавленными, расщепленными, измочаленными деревьями, клочьями втоптанных шинелей, досками, валявшимися повсюду, говорил о тяжелой борьбе, которая была здесь. И люди, взошедшие на него, увидели с гребня: начинается утро. Город, ночь были позади.

Как только тракторы, подцепив орудия, начали спускаться, отступил и Архипов, все это время вместе с разведчиками сдерживавший немцев. Он приволок с собой пулемет, рябоватый наводчик сорокапятимиллиметровой пушки принес ящики с патронами.

Кто-то должен был остаться с пулеметом, задержать немцев, дать батарее уйти. Беличенко оглядел солдат. Лица их в этот час были бледней и бескровней, как бывает перед рассветом, словно вся ночная усталость легла на них. Кого оставить? Назарова? Бородина? Беличенко остался сам. Не ушел от пулемета и Архипов.

— Вместе с тобой начинали войну, вместе и кончать будем, — сказал он Беличенко, переходя на «ты».

Остался еще рябоватый сержант.

Недалеко от кривой яблоньки кто-то когда-то вырыл просторный окоп. Здесь и расположились пулеметчики. Они сидели и слушали удалявшееся урчание тракторов. Потом показались серые тени. Немцы шли за батареей, как волки по следу, приглядываясь, держа автоматы наготове.

Пересиливая боль в раненой руке, Беличенко повел стволом пулемета. В прорези возникали и исчезали фигуры немцев. Он подпустил их ближе, и пулемет в его руках затрясся, заклокотал, вспышками освещая лицо, горячие гильзы посыпались под ноги.

Кто-то спрыгнул в окоп. Беличенко оглянулся со стиснутыми зубами, со свирепым выражением, которое было у него в тот момент, когда он стрелял, — Тоня! И еще тяжелое тело свалилось сверху, поднялось, отряхивая колени. Это был Семынин. С ним в окопе сразу стало тесно.

— Ты чего? — спросил Беличенко, потому что Тоню об этом спрашивать было уже поздно.

— Вы ж воюете.

Он потеснил сержанта плечом, поворочался и, устроив автомат на бруствере, начал стрелять, тщательно целясь. Стрелял и сержант из своего карабина.

Каждый раз, когда смолкал пулемет, немцы подымались и перебегали, понемногу приближаясь и стреляя все время.

Первым ранило рябоватого сержанта. У него пошла носом кровь, и, пока Тоня перевязывала его, он утирал кровь жестким рукавом и все порывался встать к карабину. Он не чувствовал еще, что эта рана — последняя, а Тоня глазами уже указала на него Беличенко: «Плох». Она не сообразила, что можно громко говорить: сержант все равно не слышал.

Когда спустя время Беличенко от пулемета оглянулся на него, сержант, сидя на земле, икал. Голова была запрокинута, в полуоткрытых закатившихся глазах — слепые полоски белков; нос и губы в запекшейся крови. Беличенко переступил ногами по хрустящим рассыпанным гильзам и, обождав, пока немцы будут перебегать, дал очередь. Теперь стрелял только он и Семынин.

Стреляли, экономя патроны, стараясь оттянуть время. И между выстрелами прислушивались к удалявшемуся тарахтению тракторов: они все еще были недалеко.

Внезапно один из «убитых» немцев вскочил и кинулся под гору. Короткая очередь. Падая, немец несколько шагов проскользил на коленях. И сейчас же отовсюду ударили автоматы, пули густо сыпанули по щиту. Пригнувшись, Беличенко глянул на Архипова.

— Сейчас окружать начнут, — сказал Архипов то самое, о чем думал и чего больше всего боялся Беличенко.

К немцам явно подошло подкрепление. Теперь они начнут обтекать с флангов, подберутся на бросок гранаты и тогда навалятся сразу.

Серенькое утро вставало над городом. На крыши домов, на землю косо падал мелкий снег, горячий ствол пулемета сделался мокрым, от него шел пар. Снег падал на грубое, ворсистое сукно шинелей, и плечи и шапки пятерых людей, стоявших и сидевших в окопе, постепенно становились от него белыми, как бруствер, как вся земля вокруг. От дыхания снег таял на воротниках шинелей. И только у сержанта на шинели он не таял уже. Никто даже не знал фамилии этого рябоватого наводчика сорокапятимиллиметровой пушки. Последний из расчета, оставшийся в живых, контуженный, он пришел на батарею и здесь продолжал воевать с немцами, когда уже ничей приказ не висел над ним.