Пушки стреляют на рассвете - [18]
Беличенко сам видел, как этот комбат погубил батарею, в тот момент мог бы расстрелять его, но сейчас ему по-человечески было его жаль. А чем он мог помочь?
— Слушай, комбат, — сказал он, — у тебя два трактора. Мы одним тянем две пушки. Дай трактор.
На минуту в глазах комбата мелькнула надежда. Он подумал, что если поможет выйти этой батарее, то и с него таким образом снимется вина, но тут же понял всю бессмысленность этой надежды. Уже тем, что батарея Беличенко, двое суток после него державшая южную окраину, вышла из города, не бросив пушки, этим самым подписывался ему приговор. И, устыдившись минутного малодушия, поняв, что за просьбой Беличенко стояло: «Все равно ведь пушек вам не спасти», он махнул трактористам:
— Моторы!
Какая бы судьба ни ждала его, он шел ей навстречу. И в этом одно было ему горьким утешением: он от своей судьбы не прятался.
Без зависти — чего уж сейчас завидовать! — он сказал Беличенко:
— Не могу, капитан. Дал бы трактор, да видишь сам…
И они пошли навстречу пожару, откуда отходили сейчас последние бойцы.
Среди людей, оставленных Беличенко у трактора, был и писарь Леонтьев. Стоя на коленях на гусенице, сунув головы в мотор, трактористы копались в нем с мрачной решимостью. Они отвинчивали какие-то непонятные Леонтьеву детали, смотрели их на свет пожара. Некоторые тут же ставили на место, другие клали на масленую тряпку, разостланную на гусенице. То Московка, то Латышев, не оборачиваясь, коротко бросали Леонтьеву:
— Ключ подай на двенадцать! А ну, крутни рукоятку!
Он срывался с места, делал, что говорили, и, подавая ключ или ветошь, старался по лицу догадаться: «Готово? Нет?» Но трактористы опять лезли в мотор.
Не занятому делом Леонтьеву было сейчас тяжелее всех. Он прислушивался, вытянув шею, и каждый близкий выстрел отдавался в его сердце.
Пошел снег. Незаметный внизу, он красной метелью кружился над домами, на фоне зарева. Спины трактористов, земля вокруг — стали белыми, только на капоте трактора снег таял от тепла, и краска мокро блестела.
Вдруг трактор взрокотал, Леонтьев вздрогнул, и сейчас же Латышев махнул рукой: «Глуши!» Они поспешно прикручивали последние детали.
Вернулся Назаров, ходивший искать кого-нибудь живого поблизости. Он пришел со стариком венгром. Подведя его к трактору, громко, точно глухонемому, говорил:
— Лопату нам, понял? Лопату нужно! — и почему-то показывал два пальца. — Лопата, разумиешь?
«Разумиешь» было, правда, не венгерское слово — украинское. Но все же и не русское. И Назарову казалось, что так венгру будет понятней, раз не по-русски.
— Разумиешь? — повторил он с надеждой.
Но венгр и теперь не понимал. В зимнем пальто, надетом прямо на нижнюю белую рубашку, без шапки, седой и смуглый, с густыми черными бровями, хрящеватым носом и черными, блестящими глазами, он стоял рядом с трактором и повторял:
— Нэм иртем. Нэм тудом…
— Нету дома, говорит, — по-своему перевел Латышев, возившийся в это время с тросом лебедки. — А нам бы как раз народишку человек пяток — пособить.
Леонтьеву казалось, что они говорят слишком громкими голосами, но Латышев, внезапно обидясь, заговорил еще громче:
— Как же так никого нет дома? Мы у ваших дворов жизнь кладем, а ты — «нет дома»… Или нас дети не ждут? Да что, когда ты по-русски не понимаешь…
Он нагнулся, показал рукой, как будто роет землю около гусеницы.
— Лопату!.. Копать!..
Но в этот момент в переулке раздались выстрелы, топот ног по булыжнику, и оттуда, зажимая одной рукой бок и отстреливаясь, выбежал Орлов.
— Немцы! — кричал он. Добежав до трактора, упал в кювет и лежа продолжал стрелять в переулок, где никого не было.
И тут все увидели, как из-за дома показался танк с крестами. Развернувшись, он пошел на них по переулку, ворочая башней из стороны в сторону; гусеницы его, дрожа, укладывались на булыжник.
В следующее мгновение, согнувшись низко, с бледным, некрасивым лицом, Назаров перебежал на противоположную сторону. И Леонтьев, и Орлов, и Московка, рядом лежавшие в кювете, видели, как младший лейтенант стал за дом и, прижимаясь спиной к стене, начал осторожно подвигаться, в отставленной руке держа противотанковые гранаты, а левой ощупывая впереди себя кирпичи. Так он дошел до угла, выглянул и отпрянул назад: с другой стороны танк тоже подходил к углу.
Все замерли, глядя, как он поставил одну гранату на землю, а с другой что-то делал, держа перед лицом. Назаров опустил ее, быстро выглянул за угол и отскочил. Из-под танка выметнулся огонь, раздался взрыв, танк попятился, огрызаясь из пулемета: брызнули стекла из окон первого этажа, по всей стене дома возникли красные кирпичные дымки, ветер просвистел над головами тех, кто лежал в кювете.
Назаров изо всех сил прижимался к стене дома спиной. Он опять так же быстро выглянул, кинул вторую гранату. Когда дым отнесло, танк стоял посреди улицы, пушка его, сникшая между гусениц, упиралась в камни мостовой.
И вдруг улица перед трактором заполнилась выскочившими отовсюду немцами.
Латышев, стоявший до сих пор за радиатором, сгорбясь, с длинным гаечным ключом в руке, первый кинулся им навстречу. Они схватились с рослым немцем, и над головами их в поднятой руке тракториста качался занесенный гаечный ключ. Только Леонтьев видел, как со спины к Латышеву скачками на подогнутых ногах приближался другой немец.
