Пушки стреляют на рассвете - [17]

Другой тракторист, Латышев, широколицый, угрюмый, вдруг медведем попер на подходивших бойцов:

— Чего, чего идете? Чего не видели?

Верный признак, что виноват.

Во всех батареях трактористы и шоферы держались независимо, как особое племя технических специалистов. Беличенко знал характер каждого и обычно старался ладить с ними. Но сейчас разозлился:

— Ты бы тогда был умный, когда трактор вел. А теперь тебе самое время помолчать.

Он слез в кювет, обошел трактор вокруг. Спрыгнул туда и Назаров в надежде применить свежие, привезенные из училища знания. Трактор сидел глубоко и, накренившись, косо стрелял из выхлопной трубы синим дымком. Бойцы молча столпились наверху, освещенные со спин пожаром. И только раненый с перебитой рукой бегал по ту сторону орудия, неся руку под локоть: боль не давала ему стоять на месте.

— Подгоняй второй трактор! — крикнул Беличенко.

— Трактор давай сюда! — закричали, замахали руками бойцы, и некоторые побежали навстречу, рады случаю делать что-нибудь, только бы выбраться скорей.

Подогнали. Подцепили стальной трос. Оба трактора взревели моторами, из-под гусеницы одного летела земля, он глубже осаживался, гусеницы другого, высекая огонь, скребли по булыжнику, и он боком сдвигался все ближе к краю кювета. Один за другим моторы заглохли. Стало неожиданно тихо. И все ощутили в тишине, что немцы где-то рядом. Когда тракторист неловко лязгнул по железу заводной рукояткой, сразу несколько человек оглянулись на него.

Теперь не заводился увязший трактор. Уже лазили в мотор, подсасывали. Московка раз за разом с отчаянием рвал рукоятку. Латышев оттолкнул Московку плечом:

— Дай я!

Он плюнул на руки, обтер их о ватные штаны сзади, крепко стал перед трактором и взялся за рукоятку. И так он приступал к делу, что всем вдруг поверилось на минуту. Но он рванул и раз и другой — трактор только всасывал воздух. Растолкав всех, к Беличенко подошел Семынин — еще издали было видно, как шапка его движется над головами.

— Немцы там шебаршатся, — негромко и в нос, чтобы кругом не слышали, сказал он Беличенко. Но все прислушались: Семынин ходил в боевом охранении. — Застукали меня вот на той улице. — Он кивнул головой назад.

— Ты как сюда шел? — быстро спросил Беличенко.

Семынин обиделся, толстые двойные губы его стали еще толще.

— Что ж, я их на батарею поведу? Увел, а после дворами — сюда. Вас издали слышно. За танки принять можно. Вот, они и опасаются.

Когда Беличенко поднял голову, он увидел, что все смотрят на него. Он чувствовал, как измучены люди. И оттого, что в душе он жалел их и боялся поддаться этой жалости, он сказал жестким тоном приказа:

— Будем тащить орудия одним трактором. Не возьмет сразу — будем тянуть по очереди.

Он знал, какую тяжесть взвалил на людей, и не оставлял им права выбора. Так в трудные моменты легче. Потом оглянулся вокруг, встретил глазами Назарова.

— Останешься здесь, лейтенант, — сказал он. — Трактор надо вытащить.

В это время другой трактор, зацепив две пушки, пытался сдвинуть их. Бойцы, налегая на колеса, и плечом, и криком помогали ему.

— Сам видишь, — сказал Беличенко.

Сейчас он уйдет, а Назаров останется, и в трудный, в опасный момент над ним будет один приказ: его совесть. Но он уже видел Назарова в бою, знал что на него можно положиться. И Беличенко говорил с ним, как с человеком, равно отвечавшим за все.

— Ну, а если немцы, тогда подожжешь трактор.

И батарея ушла. Некоторое время оставшиеся смотрели вслед ей, потом Латышев, крякнув, полез в мотор, и все взялись за работу.

А батарея тем временем двигалась по городу. Трактор тянул одну пушку, расчет другой, оставшейся посреди улицы, слушал удалявшиеся лязганье, тарахтенье и выхлопы, и чем дальше все это удалялось, тем тревожнее было оставшимся людям. Они слушали неверную тишину, оглядывались, и постепенно чувство заброшенности и оторванности от всех овладевало ими. Пушка стояла, уронив на булыжник мостовой стрелу с железной кованой серьгой на конце.

Но вот трактор возвращался, бойцы заранее подхватывали стрелу и на весу, волнуясь, держали ее, чтоб прицепить орудие в тот самый момент, когда подойдет трактор. Потом они проходили мимо первой пушки, и теперь уже ее расчет провожал их глазами.

На перекрестке двух улиц, предупрежденный разведкой, двигавшейся впереди, Беличенко внезапно встретил комбата в высокой папахе с красным верхом, того самого комбата, чья батарея была уничтожена в первое утро. С бойцами, заглушив моторы тракторов, он стоял под стеной каменного дома. То ли они трактор Беличенко издали приняли по звуку за танк, то ли просто не решались идти вперед, но они стояли здесь. И чем дольше они стояли так, тем страшней становилось завести моторы, нарушить тишину, в которую они напряженно вслушивались и в которой чудились им немцы.

Даже разведку не выслали вперед, боясь оторваться друг от друга.

Комбат шагнул навстречу Беличенко:

— На огневой у меня немцы? Не видел?

За его вопросом, в голосе, каким он спрашивал, Беличенко почувствовал тайную надежду: вдруг окажется так, что можно не идти туда? Беличенко посмотрел на него, на бойцов, на тракторы и понял, почему они здесь. Их послали обратно за пушками. В бою, когда танки шли на них и часть людей была перебита, а остальные бежали, наступил момент, когда бессмысленным, преступным делом показалось спасать искалеченные пушки. Но все это, такое убедительное и понятное в бою, пока смерть стояла над людьми, теряло смысл за чертой города. Там не было немецких танков, там оставался и властвовал один неумолимый факт: командир батареи бросил свои пушки. Он был жив, он вернулся, а пушки его остались у немцев. И это было сильней любых оправданий. С той же неумолимостью ему сказали: иди и не возвращайся без пушек. И вот он шел. И бойцы, которых пожалел он в бою, не заставил вернуться, когда они бежали к садам, а он сжавшись сидел за колесом пушки, теперь его же винили во всем.