Пушки царя Иоганна - [139]

– Что вы на меня так смотрите?.. – глухо спросил канцлер.

– Вам не следовало так разговаривать с герцогом, – выразил всеобщее мнение Гонсевский.

– Я знаю, – тяжело вздохнул тот в ответ, – но он меня вынудил.

– Верно: вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве.

– Вы думаете, он пойдет на крайние меры?

– Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер.

– Но мы – послы!

– Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять: либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем, и – вае виктис[63].

– Паны сенаторы, – окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, – прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших.

– Кого «наших»? – не понял Гонсевский.

– Ну, я хотел сказать, пан рефендарий – нескольких пленных шляхтичей.

– Приведите их сюда, – велел Сапега.

Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах.

– Кто вы, панове?

– Вы не узнаете меня?.. – глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу.

– Пан Адам Казановский? – с трудом узнал его канцлер.

– Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий.

– Откуда вы?

– Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох, и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно…

– Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! – не выдержав, заорал канцлер. – Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу.

– Он и вправду так плох? – встревоженно спросил Казановский.

– Все в руках Божьих, – вздел руки к небу Новодворский, – а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят?

– Ваше преосвященство, – выступил вперед Ленцкий, – я служу уже много лет и дрался с немцами, турками, шведами и конечно же московитами, но никогда не видел ничего страшнее. Не знаю, какой демон научил герцога и его людей этой премудрости, а только если они примутся за ваш лагерь хорошенько, то он и часа не продержится.

– Как вы попали в плен?

– После поражения нашего войска под Можайском, мы отходили к Литве, но на нас обрушился этот проклятый перебежчик Валуев. Нас было почти тысяча, и никому не посчастливилось уйти. Я лишь чудом выжил.

– А вы? – обернулся Гонсевский к Юницкому.

– Я отступал в отряде пана Казановского-старшего, возглавившего войска после смерти Ходкевича и исчезновения его высочества. Мы уже почти добрались до Литвы, как нас перехватили войска Прозоровского.

– Кому-нибудь удалось уйти?

– Не знаю, я был ранен в самом начале боя и не видел, чем все кончилось, однако слышал от московитов, что какой-то части наших жолнежей удалось спастись и добраться до границы. Там стоит отряд Храповицкого, и московиты не рискуют соваться слишком уж близко.

– Пан Якуб верен себе, – хмыкнул канцлер, – обещал, что не выступит против герцога, и стоит на рубеже. Ладно, ступайте в лагерь, господа, вам надо отдохнуть.

– Шах и мат!

– Вы что-то сказали, пан Гонсевский?

– Шах и мат, – повторил рефендарий с мрачным видом.

– О чем вы?

– Вы не играете в шахматы, пан канцлер?

– Играю, но при чем тут это!

– Иоганн Альбрехт, или как там теперь его зовут, поставил нам шах и мат.

– Каким образом?

– Если бы эти трое были больны чумой, они нанесли бы куда меньше вреда.

– Да почему? Вы говорите загадками!

– Никаких загадок, пан канцлер, просто не пройдет и часа, как даже последний кашевар в нашем лагере будет знать, как смертоносна мекленбургская артиллерия, и что все наши войска уничтожены московитами. Никакого боя завтра не будет, ибо наши же жолнежи потащат нас к герцогу заключать мир.

Закончив переговоры, я направился в наш лагерь, где тут же приказал собраться всем командирам полков. Те, впрочем, ожидали моего вызова и вскоре собрались.

– Что у тебя, Рутгер? – без лишних предисловий обратился я к Ван Дейку.

– Пушки готовы, припасов к ним довольно, – лапидарно отозвался голландец.

– У тебя, Анисим?

– Все готово, государь, – хитро ухмыльнулся Пушкарев, – как солнце сядет, разожжем столько костров, что ляхам небо с овчинку покажется. Подумают, что вся ногайская орда к нам на помощь пришла.

– Корнилий?

– И мы готовы, ваше величество, – поклонился мой бывший телохранитель, – ни одна мышь не проскочит.

– Угу, королевич с этим проклятым ксендзом немного крупнее мышей, но проскочили!

– Меня здесь не было, – пожал плечами Михальский.

– Не гневайся, государь, – пробасил Вельяминов, – на свою беду сюда Владислав пробрался. Ладно ведь все получилось.

– Может, и так. Про запорожцев вести есть?

– Есть, как не быть! Прорвались, проклятые, через засечную линию и хотели уже дальше идти, да прослышали про то, как ляхи под Можайском оконфузились, да и встали.

– Выжидают, чем дело кончится?

– Конечно! Это же такое крапивное семя, хуже татар.