С переселением в бывшую камеру-одиночку Марка Иванова тюремная жизнь Юрца заметно улучшилась. Теперь вся плата за выступления попугая перед зэками доставалась ему одному, и он уже думал о том, чтобы научить попугая новым зэковским стихам. Припас для этого тетрадку со свеженькими творениями тюремных поэтов. Однако специально не спешил — свобода Юрцу не грозила еще лет восемь, хотя планы он на свободу уже имел. И даже знал, чем там, на этой свободе, займется. А займется он тем же самым, чем собирался заниматься до заключения: будет обучать попугая стихам и водить его по зэковским «малинам» чтобы веселить всех уголовных жителей большой страны: от шестерок до воров в законе. Воры — народ щедрый, а если им что-то понравится, наградят от души. Ну а уж попугай им точно понравится — в этом у Юрца сомнений не было. Он даже придумал сам себе новую кличку — «Попугайщик». Был уверен, что приживется она мгновенно и заменит надоевшую ему, неприятную нынешнюю кличку, принесенную в тюрьму с воли, — «ЮрецТонкий конец». Нравилось ему, что в новой кличке явно слышится слово «пугать», оно даже громче слышится, чем «попугай»!
Пытаясь научить попугая новому репертуару, Юрец столкнулся с непредвиденными трудностями. Оказалось, что попугай не умеет читать! Это Юрец понял после зря потраченных двух часов, на протяжении которых он, зажав в правой руке лапы попугая, тыкал его бестолковой сине-зеленой головой в раскрытую в нужном месте тетрадь. Попугай смиренно закрывал глаза и терпеливо ждал, когда экзекуция закончится. Намучившись и наматерившись, Юрец сунул попугая Кузьму обратно в клетку, и тут вспомнил он, что Марк Иванов, этот артист ублюдочный, стихи попугаю вслух читал! Вот как, значит, его учить надо, — понял Юрец и огорчился. Читать он не любил ни вслух, ни молча. Но, конечно, раз уж от этого не уйти, так уж лучше отложить это дело на какое-нибудь будущее, и чем более дальнее, тем лучше.
Наступила осень, но особенно это в тюрьме не почувствовалось. Зарешеченное окошко находилось высоковато, да и не было у Юрца интереса выглядывать наружу в поисках природы — определителя времени года.
Дверь в его камеру никогда не закрывалась — сохранил за ним начальник тюрьмы Крученый право на свободное шлянье по учреждению. Но осень, не та, что на воле, а другая, сентиментально-душевная, держала Юрца в камере. Словно бы чувствовал он, что отдохнуть ему надо немного. Потосковать о чем-нибудь. Вот и сидел, то на птицу придурковатую глядел злобно, то о неизвестной женщинеблондинке мечтал, для того чтобы мужчиной себя ощутить.
Однажды вечером, когда как раз он о женщине-блондинке мечтал, в дверь постучали. И Юрец сразу сел на нары, выпрямив спину, и выжидательно уставился на дверь.
Зашел Крученый. Лицо озабочено, глаза красные.
«Чего это он не спит, гад?» — подумал Юрец, а сам улыбнулся приветливо начальнику тюрьмы — все одно легче, чем «здрасте» говорить.
— Ну? — спросил, зайдя, начальник.
— Ничего, — сказал Юрец. — Я приболел тут, так почти никуда не ходил, никого не видел.
— Приболел? Может, в санчасть тебя? — Крученый подошел ближе.
— Да не, простуда…
— Тверин умер, слышал?..
Юрец отрицательно мотнул головой.
— Не слышал… — констатировал Крученый. — Большие перемены будут…
Юрец напрягся. От перемен, особенно больших, он ничего хорошего не ждал.
Крученый застегнул на своей гимнастерке две верхних пуговицы, потянул жилистую шею, потом снова схватился руками за воротник и верхнюю пуговку расстегнул.
— Жмет, подлая, — пробормотал он. Присел рядом с Юрцом на нары.
— Ты на волю хочешь? — спросил он, ехидно глядя прямо в маленькие звериные зрачки Юрца. — Хочешь?
Юрец осторожничал. Видел он, что Крученый находится в каком-то странном состоянии, и дерзить или говорить резко с ним сейчас было опасно.
— Ну, может, хочу, — проговорил Юрец. — Маму повидать бы…
— Врешь, — оборвал его начальник тюрьмы. — Нет у тебя мамы…
— Ну нет, — согласился Юрец, понуро опустив голову, играя теперь на жалость.
Но как и у Юрца, у Крученого жалости не было.
— Короче, хочешь на волю? — спросил снова Крученый.
— Хочу…
— Ну и иди на хер, — сорвался на грубость начальник тюрьмы. —А Завтра амнистию объявляют…
— Честно? — обрадовался внезапно Юрец.
— Честное тюремное, — мрачно сказал Крученый. Юрец скривил тонкие лисьи губы. Не понимал он: шутит Крученый или правду говорит.
— А может, останешься? — с улыбочкой спрашивал начальник тюрьмы. — Камера у тебя хорошая, жратва даром, дверь открыта…
Почувствовал вдруг Юрец, что эта амнистия от самого Крученого зависит, и поэтому тот наглеет так. Понял Юрец, что если не будет сейчас настаивать, доказывать, что хочется ему на волю, то останется здесь и дальше, до конца длинного срока.
— Я ж хочу выйти и завязать, — заговорил он миролюбиво.
— А что ж ты делать умеешь? — поинтересовался Крученый.
— Да вот хочу, как тот артист, с попугаем выступать! Тоже артистом стану… — и, увидев ехидство на припухлом краснокожем лице Крученого, спросил осторожно: — А птицу по амнистии выпустят?
— А амнистии все равно, зверь ты или птица. Выпускают по статьям, а не по морде. Выпустят птицу, ее статья подходит…
