Холод поднял Сергея Сергеича около трех ночи. Смастаченная своими руками по рисунку в журнале «Любимая дача» буржуйка-камин со стеклянной дверцей и с двумя конфорочными кругами для готовки пищи больше не дарила тепло. Жестяные ведра, стоявшие рядом, оказались пустыми. В темноте он опустил руку в ближнее, и пальцы уткнулись в угольную крошку.
– Ладно! – сонно промычал Сергей Сергеич. Натянул брюки, влез голыми ногами в тапки, сделанные из обрезанных валенок, накинул кожух и, прихватив ведра, вышел во двор.
Остановился за сараем перед кучей угля. Взглядом сразу нашел лопату – на дворе было куда светлей, чем в доме. Гулко посыпались угольки, ударяясь о дно ведер. А когда первый слой дно покрыл, то и звук гулкий пропал, словно дальше они беззвучно сыпались.
Где-то далеко выстрелила пушка. А через полминуты снова выстрел, только вроде как с другой стороны.
– Что, не спится дуракам? Или согреться решили? – буркнул Сергеич недовольно.
Вернулся в темноту дома. Зажег свечку. В нос приятный теплый и медовый ее запах ударил. Тихое тоже, привычное и успокаивающее тиканье будильника, стоящего на узком деревянном подоконнике, услышал.
Внутри буржуйки оставалось еще немного жара, но все равно без щепок и бумаги холодный, принесенный с мороза уголь было не разжечь. Уже после того, как заплясали за прокопченным стеклом длинные синеватые язычки пламени, вышел хозяин дома на двор еще раз. Далекая канонада, внутри почти не слышимая, доносилась с восточной стороны. Но тут другой, более близкий звук привлек внимание Сергеича и заставил его слух напрячь: по соседней улице явно машина проехала. Проехала и остановилась. В селе ведь только две улицы: Ленина и Шевченко, да один переулок Мичурина. На Ленина сам он живет, в не гордом одиночестве. А машина, значит, проехала по Шевченко. Там тоже только один жилец остался – Пашка Хмеленко, такой же ранний пенсионер, почти одногодка, враг детства с самого первого класса их сельской школы. Его огород на Горловку смотрит, то есть на одну улицу он к Донецку ближе будет, чем Сергеич. А у Сергеича огород в другую сторону, к Славянску. Скатывается к полю, что сначала вниз уходит, а затем опять наверх поднимается, к Ждановке. Самой Ждановки с огорода не видно, она как бы за горбом прячется, а вот украинскую армию, что в горб этот блиндажами и окопами вкопалась, слышно время от времени. А когда не слышно, все равно Сергеич знает, что она там, слева от лесопосадки, вдоль которой по грунтовке трактора и грузовики раньше ездили, в блиндажах да окопах сидит. Три года уже сидит. Так же, как местная братва вместе с российским военным интернационалом в своих блиндажах чай и водку пьет за Пашкиной улицей Шевченко, за огородами, за остатками старого абрикосового сада, посаженного еще в советские времена, и за полем, которое война без крестьян оставила, как и то поле, что между огородом Сергеича и Ждановкой лежит. Тихо теперь тут! Уже недели две, как тихо. Не стреляют они пока друг в друга! Может, надоело? Может, снаряды и патроны на будущее берегут? А может, не хотят беспокоить последних двух жителей Малой Староградовки, уцепившихся за свои дома-хозяйства сильнее, чем собака за любимую косточку? Остальным малостароградовцам в самом начале боевых действий уехать захотелось. Они и уехали. Потому, что за жизнь свою испугались больше, чем за сохранность имущества, и из двух испугов выбрали который сильнее. У Сергеича испуга за свою жизнь от войны не случилось. Случилось от войны у него некое непонимание и внезапное безразличие ко всему, что его окружало. И словно все чувства пропали, кроме одного – чувства ответственности. Да и это чувство, способное в любое время суток беспокойство вызвать, ощущал он только по отношению к своим пчелам. Но сейчас у них зимовка, а стенки в уликах толстые, сверху на рамках да под крышками закрытыми – листы войлока. Снаружи по бокам – пластины железа. Но хоть ульи и в сарае, все равно дурной снаряд может с любой стороны прилететь. Тогда осколки могут сначала железо посечь, а потом… Потом у них, может, и сил не станет деревянные стенки ульев насквозь пробить да пчелиную смерть посеять?..
Пашка пришел к Сергеичу в полдень. Хозяин дома как раз второе ведро угля в буржуйку высыпал, а сверху на нее чайник поставил. Думал в одиночестве чайку попить, да не вышло.
Перед тем, как незваного гостя в дом пустить, закрыл Сергеич прислоненный к стенке «сторожевой» топор веником. Мало ли, может, у Пашки для самообороны пистолет есть или «калашников»! Кто знает? Увидит топор в коридоре и лыбиться начнет, как он умеет, когда хочет показать, что собеседника за дурака держит. А у Сергеича для самообороны только топор и есть. Больше ничего. На ночь он топор под кровать кладет, и сон его по этой причине глубоким и спокойным бывает. Не всегда, конечно.
Открыл Пашке Сергей Сергеич дверь. И хмыкнул не очень дружелюбно вослед своим мыслям, которые в одно мгновение вывалили на соседа с улицы Шевченко гору обвинений, у которых, казалось, никогда срок давности не наступит. Напомнили мысли, как тот пакостил, дрался исподтишка, ябедничал учителям, списывать не давал. Можно сказать, что сорок лет простить бы да забыть обо всем! Ну простить – это да! Но как забыть, если в классе у них училось семь девчонок и только двое пацанов: он и Пашка. А значит, не было у Сергеича в школьном классе друга, был только враг! Хотя «враг» звучит как-то уж слишком тяжело и серьезно! Вот в украинском языке хорошее слово есть – «враженятко». Оно лучше подходит. Это такой себе «вражонок», которого никто не боится!
