Пугливая - [51]

— Знаю, — киплю я от злости.

«Пока что. Тебе пока что нельзя ее убивать. Нет, тебе нельзя ее убивать».

— Она с нами не поедет, — добавляет Пайк.

— И это я тоже знаю, — отвечаю я. — У тебя есть пушка?

Я жду, что мой брат на меня заорет, скажет, что я спятил. Но ничего подобного. Восемь лет, что я провёл за решеткой, и впрямь были долгими. Он кивает.

— У меня в спальне, — говорит он. — Под кроватью. Мне принести?

Я качаю головой.

— Заводи машину. Соцработники долго ждать не будут. Если мы в ближайшее время не вернемся, они отдадут Ханну в систему патронатного воспитания и отправят ее в гребаную приемную семью.

— Да, хорошо, — бормочет Пайк.

— Пушка. Она заряжена?

Он кивает.

— Ну, тогда все в порядке. Если увидишь, что мать убегает, сбивай ее и бросай в багажник, ладно?

Я, как одержимый, врываюсь в трейлер. Если бы я сейчас был героем боевика, я бы превратился в Халка. Но так как я всего лишь человек, причём самый обычный, я иду за пистолетом. Он именно там, где и говорил Пайк.

«Спасибо, братишка».

Обрез — просто идеально. Мне даже жаль, что мать нужна мне сейчас живой. Было бы весьма поэтично в этот момент вышибить ей мозги из двустволки. Я стою на кухне и кричу.

— Мамуля! — с издёвкой кричу я. — Где ты?

Я слышу в главной спальне какое-то движение и крадусь по коридору, словно чертова пантера на охоте. Она там, сидит в пижаме на кровати. У нее во рту зажженная сигарета. Мать едва одаривает меня взглядом, но когда я вскидываю дробовик и направляю его ей в голову, снова поворачивается ко мне.

— Малыш, что ты делаешь? — заплетающимся языком произносит она.

Отлично. Сука обдолбана просто в хлам. Я прикусываю внутреннюю сторону щеки.

— Вставай, — выплёвываю я.

Она закрывает глаза. Я бросаю взгляд на тумбочку — естественно, у нее имеются все составляющие индивидуальной героиновой вечеринки. На тумбочке лежит испачканный в засохшей крови шприц, отрезок резиновой трубки, грязная ложка, зажигалка. Сейчас середина рабочего дня, а моя мать под кайфом. Кто бы сомневался.

Я выливаю ей на голову стакан воды, и она, бессвязно что-то бормоча, возвращается к жизни. Она не может связать и двух слов. Ничего — у нас впереди долгий путь. Так даже проще, когда она такая вялая и тихая от героина. В конце концов, я просто хватаю ее за грязные волосы и волоку к машине.

Я бросаю ее на заднее сиденье и радуюсь, когда она ударяется головой о противоположное окно. Надеюсь, у нее пойдет кровь. Надеюсь, там образуется тромб и убьет ее.

* * *

Через три часа мы возвращаемся в больницу с протрезвевшей, злой как чёрт матерью. За те шесть часов, что мы за ней ездили, жизненные показатели Ханны упали, и, когда мы появляемся, врачи уже готовятся к экстренному кесареву сечению. Доктор, который смотрит на нас троих с крайним недоверием, нехотя сообщает нам, что Ханна сейчас под наркозом, но к ней в операционную может пройти один человек.

— Я пойду, — вызывается моя мать. — Моя детка хотела бы видеть меня рядом, когда очнется.

Я улыбаюсь доктору.

— Одну секундочку, — говорю ему я и, взяв мать под локоть, вытаскиваю ее из его зоны слышимости.

— Отпусти меня, — говорит она. — Слушайся мать.

Я смотрю прямо в ее налитые кровью глаза, прекрасно понимая, что мои ногти так сильно впились ей в руку, что вот-вот поранят кожу.

— Это ты меня послушай, никчёмная ты тварь, — шепчу я так громко, что слышно только ей и мне. — Ханна здесь по твоей вине. Ее ребенок умрет по твоей вине. Она беременна дефективным отродьем Хэла Картера по твоей вине. С Ханной. Это. Сделал. Её собственный. Отец.

От ее впалых щек отливает вся кровь, и она начинает плакать.

— Ч-что?

— Я пойду к ней на операцию, — возвышаясь над матерью, говорю я. — А ты будешь сидеть здесь и думать о том, как тебе себя прикончить, когда мы вернемся домой.

— Лео… — скулит она.

— Ты не мать, — продолжаю я. — Ты — шлюха. Шлюха, которую нужно было стерилизовать при рождении.

Она бьёт меня по лицу со всей ничтожной силой, на какую способна рука тощей наркоманки. И это ранит, не столько физически, сколько глубоко внутри. А потом она прислоняется к стене и, обхватив ладонями своё лицо, начинает рыдать.

Я бросаю взгляд на Пайка.

— Иди, — отмахиваясь, говорит он. — Я придержу ее здесь на случай, если ей понадобится что-нибудь подписать.

Когда я, одетый в медицинский халат и с полиэтиленовыми пакетами на ногах, прохожу вслед за медсестрой в операционную, Ханна уже лежит на столе. Медсестра ведет меня к изголовью койки, всё тело Ханны, за исключением головы и плеч прикрыто зеленой хлопковой простыней. С другой стороны за ней внимательно наблюдает анестезиолог, поглядывая на экран, на котором отображается частота сердечных сокращений и кровяное давление. И ее кровяное давление просто зашкаливает. Бедная Ханна. Этот ребенок буквально убивает ее одним своим существованием. Я глажу её по волосам. Может, она и не знает, что происходит, но, когда я кладу руку ей на голову, показывая ей, что ее любят, мне становится легче.

Позже тем же вечером, когда Ханна на время выходит из палаты для выздоравливающих, мы с Пайком сидим у ее больничной койки, а наша мать молча нависает у ее изножья. Я позвонил Аманде и попросил забрать из школы младших детей. Пока все в безопасности.