Пугачев - [143]
Все ждали появления Пугачева. «Вдруг всё восколебалось и с шумом заговорило: “Везут, везут!”». Зрители увидели огромные черные сани с высоким помостом, а в них самозванца, скованного цепями. Очевидец писал, что «не заметен был страх на лице Пугачева», державшегося «с большим присутствием духа». Емельян Иванович сидел на лавке. То ли подле, то ли напротив него сидел священник, увещевавший «его к раскаянию». Некоторым запомнилось, что в санях были еще один священник, чиновник Тайной экспедиции и даже палач «с двумя топорами на плахе». Зрители смотрели на самозванца «пожирающими глазами», а он, «с непокрытою головою, кланялся на обе стороны», прося у всех прощения. В руках у Пугачева были «две толстые зажженные свечи из желтого воска, который, от движения оплывая, залеплял ему руки». Насколько можно понять из воспоминаний очевидцев, на санях везли лишь Емельяна Ивановича. Что же касается остальных преступников, то они шли пешком и, как уверял один очевидец, «были связаны попарно»[870].
Некоторые зрители были удивлены видом самозванца — он не очень соответствовал их представлениям о том, как должен выглядеть страшный разбойник. И. И. Дмитриев (ему в момент событий было 14 лет) передавал свои впечатления от Пугачева: «Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином». Образу страшного разбойника скорее соответствовал Перфильев, который был описан Дмитриевым как человек «немалого роста, сутулый, рябой и свиреповидный». Ничего страшного в Пугачеве не нашел и Болотов: «Вид и образ его показался мне совсем не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные, и весь вид ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: “Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!”»[871].
Сани с Пугачевым остановились напротив эшафота, после чего самозванца вместе с Перфильевым «в препровождении духовника и двух чиновников» возвели на помост. Приговоренные к повешению стояли на лесенках, ведущих на виселицы, с колпаками на голове «и с возложенными на шеи их уже петлями». Раздалась команда «на караул», и один из чиновников начал читать «сентенцию». Когда в тексте упоминались Пугачев и станица, где он родился, обер-полицмейстер Архаров обращался к самозванцу:
— Ты ли донской казак Емелька Пугачев?
— Так, государь, — громким голосом отвечал самозванец, — я донской казак Зимовейской станицы Емелька Пугачев.
Всё время, пока читали «сентенцию», Емельян Иванович, «глядя на собор, часто крестился». А вот Перфильев «стоял неподвижно, потупя глаза в землю». Когда чтение закончилось, духовник благословил преступников и вместе с чиновниками спустился с эшафота. Пугачев, крестясь, сделал несколько земных поклонов в сторону соборов, а затем «с уторопленным видом стал прощаться с народом», кланяясь «на все стороны».
— Прости, народ православный, — прерывающимся голосом говорил Пугачев, — отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости, народ православный!
Таковы были — по крайней мере, по утверждению И. И. Дмитриева, — последние слова самозванца. Затем «экзекутор дал знак» (Р. В. Овчинников полагает, что сигнал к казни должен был дать обер-полицмейстер Н. П. Архаров — главный распорядитель всей акции на Болотной площади[872]); «палачи бросились раздевать его, сорвали белый бараний тулуп, стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья». Один из очевидцев утверждал, что Пугачев «с живостью сам помогал» палачам снимать с себя одежду. Потом его положили на плаху. «Тогда он сплеснул руками, опрокинулся навзничь, и вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе: палач взмахнул ее за волосы». Уже мертвому Пугачеву отрубили руки и ноги. Голову насадили на спицу на конце столба, «а отрубленные его члены и кровавый труп» были положены на колесо, которое также находилось на столбе. А. А. Вяземский сообщил Г. А. Потемкину: «Перфильев же и во время эксекуции глубоким молчанием доказывал злость свою, однако, увидя казнь Пугачева, смутился и оторопел». Затем «с Перфильевым последовало то же». «Столкнуты были с лестниц и все висельники» — Шигаев, Подуров и Торнов. «Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище»[873], — вспоминал А. Т. Болотов.
То, что Пугачеву сначала отрубили голову и лишь потом руки и ноги, вызвало у публики недоумение. Один анонимный автор (по предположению Р. В. Овчинникова, им был известный историк Г. Ф. Миллер[874]) полагал, что в таком порядке экзекуция была проведена «по странной ошибке», за которую какой-то человек (по его мнению, «из судей») якобы «живо и громко осуждал палача». А. Т. Болотов также допускал возможность недоразумения, но и не исключал, что «палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему (Пугачеву. —
