Пучина - [9]

И опять выразительные глаза Прибыльнаго пытливо за глянули мнѣ въ лицо.

— А вы, Викторъ Петровичъ, всѣхъ его Маремьянъ видѣли? — спросилъ онъ.

— Какихъ Маремьянъ? — спросилъ я въ свою очередь.

— А вотъ Ольгу Сергѣевну, у которой мы встрѣтились съ вами, потомъ эту сороку Дарью Михайловну, что на гренадера въ женской юбкѣ похожа, потомъ блоху…

Я невольно улыбнулся.

— Блоху не видали? — со смѣхомъ спросилъ Прибыльскій. — Это такая маленькая, черненькая барышня, зовутъ Настасьей Семеновной: дядя только ротъ откроетъ — она сейчасъ прыгь-прыгъ отъ восторга, затрепыхается, захлопаетъ руками и хохочотъ-хохочетъ до упаду, чуть не кувыркаясь въ вольтеровскомъ креслѣ. Дядю это тѣшитъ. «Поклонница моя!» говоритъ онъ. Много ихъ теперь около него. Тѣшутъ его, ходятъ за нимъ, въ глаза ему смотрятъ, смѣются, прежде чѣмъ онъ состритъ. Это ему теперь необходимо, чтобы смѣялись-то прежде его остротъ, такъ какъ онъ линять началъ: повыдохся и повторяется. Недаромъ же онъ на все и всѣхъ сердиться сталъ. «Что насъ ждетъ?» говоритъ. Слышали вы, какъ онъ это говоритъ? Съ чувствомъ! Нѣтъ, теперь ужъ ему безъ Маремьянъ совсѣмъ плохо было бы. Онъ ихъ всѣхъ Маремьянами зоветъ, а про Ольгу Сергѣевну говоритъ: «Это Маремьяна по преимуществу». Онъ моей матери въ прошломъ году, когда гостилъ у насъ, много при мнѣ разсказывалъ про нихъ. Языкъ у него острый и злой: двумя-тремя фразами и очертитъ личность, и зарѣжетъ ее. Я, когда сюда пріѣхалъ, сразу узналъ всѣхъ этихъ барынь, про которыхъ онъ у насъ разсказывалъ. А хоть и тѣшатъ онѣ его, все же не paдостна ему съ ними жизнь. Разсказывалъ онъ про нихъ матери и вздыхалъ. «Оборыши, — говорилъ, — все теперь». Очень ужъ онъ ихъ не уважаетъ!

Дѣйствительно, это были оборыши. Онѣ должны были казаться жалкими въ своихъ обноскахъ Ивану Трофимовичу, проѣвшему сотни душъ и нѣсколько наслѣдствъ, — ему, на котораго промотали еще болѣе денегъ разныя барыни иныхъ временъ въ родѣ ma tante, дѣлавшей въ свое время много шуму своей распущенной широкой жизнью. Она-то не походила на Маремьянъ, которыя напоминали ласковыхъ собачонокъ, виляющихъ хвостами даже и тогда, когда ихъ бьютъ: съ ними мало хлопотъ, но мало и сильныхъ ощущеній.

— Ужъ и боятся же онѣ его, — замѣтилъ какъ-то Дрибыльскій, заговоривъ про Маремьянъ. — Въ прошломъ году, уѣзжая къ намъ, попугая своего дядя отдалъ на сбереженіе Маремьянѣ по преимуществу. Ну, а у нея, вы сами видѣли: Содомъ и Гоморра. Сперва одинъ изъ ея обожаемыхъ ангелочковъ окормилъ попку, потомъ другой изъ этихъ ангелочковъ вытащилъ у него перья изъ хвоста, наконецъ, третій окончательно свернулъ ему шею. Тутъ-то и началась драма: забѣгала Маремьяна по всѣмъ знакомымъ, во-первыхъ, для того, чтобы занять рублей сто, — она всегда, когда ей необходимы деньги, занимаетъ, точно на радостяхъ, вдвое больше, чѣмъ ей нужно, — а во-вторыхъ, для того, чтобы узнать, гдѣ можно купить попугая — она никогда шагу не сдѣлаетъ, не объѣздивши всѣхъ знакомыхъ и не спросивъ въ слезахъ у каждаго совѣта.

— Что же, нашла попугая-то? — спросилъ я.

— Нашла, нашла, — отвѣтилъ Прибыльскій. — Точь-въ-точь такого, какимъ былъ усопшій. Вздохнула она свободнѣе, повеселѣла и вдругъ, — о, ужасъ! — пріѣхалъ дядя, увидалъ попугая, заговорилъ съ нимъ, а тотъ ему по-французски «бонжуръ» говоритъ. Разорался дядя: «Что, кричитъ, это такое? Мой говорилъ: „прохвостъ“, а этотъ: „бонжуръ!“ это развѣ мой попка? Да вы мнѣ хоть родите, а подайте моего вмѣсто этого „бонжура“, чтобы говорилъ: „прохвостъ!“

Было ужъ тутъ слезъ у нея…

Александръ зналъ всѣ мелочи жизни Ивана Трофимовича, какъ видно, не только наблюдая за ними, но и разспрашивая о нихъ всѣхъ и каждаго.

— А какъ онъ теперь скупъ сталъ, такъ этому и повѣрить трудно, — сообщалъ мнѣ Прибыльскій. — Ужъ какъ ни командуетъ имъ его Аксинья, а и на ту онъ набрасывается, если лишній гривенникъ истратитъ она. Она на него кричитъ: „Опять въ гости, а завтра застонете“, „опять въ легкомъ пальтѣ идете, а завтра животомъ кататься по дивану будете“, „лежали бы, когда Богъ убилъ“. Онъ все молчитъ, все сносить. А принесетъ она сдачи — недостаетъ пяти копеекъ и начинается грызня: „Обворовала меня, по-міру пустить хочешь, на паперти, что ли, мнѣ съ протянутой рукой изъ-за тебя стоять“. Маремьяны только и усмиряютъ: варенья натащатъ, винограду, шарфовъ и набрюшниковъ навяжутъ. Одна передъ другой отличиться старается. Усмирится онъ, притихнетъ, припрячетъ все принесенное и въ вечеру спокойнѣе отбиваетъ обычные поклоны, колотя себя въ грудь и громко восклицая: „Прости, Господи, мои согрѣшенія! Не попусти!“ Очень набоженъ онъ сталъ за послѣднее время. Смерти боится! Вѣрно, потому же и жалуется, что люди развратились и страха въ нихъ больше нѣтъ. Тоже проповѣдникъ! Ужъ кто бы другой это говорилъ, а не онъ…

Слушая волей-неволей эти болѣе или менѣе откровенные, разсказы болтливаго юноши, я узналъ въ теченіе двухъ съ половиною лѣтъ всю прошлую жизнь Ивана Трофимовича и, такъ сказать, между строками дополнялъ въ своемъ воображеніи характеристику этого „вольнаго человѣка“, Богъ вѣсть зачѣмъ и для чего прожившаго на свѣтѣ долгую жизнь, разорившаго сотни мужицкихъ семей, пустившаго по свѣту десятки незаконныхъ ребятъ и нажившаго въ концѣ-концовъ только катаръ желудка. Красоту, молодость, умъ, таланты, все сгубилъ онъ въ какомъ-то колобродствѣ, гаерствѣ, угарѣ, чтобы въ концѣ жизни, ругая всѣхъ и все, угасать среди восторгающихся имъ отъ дурашливости Марѳмьянъ, слушая грубости „взявшей волю“ и презирающей его деревенской служанки, скаредничая изъ непреодолимаго страха передъ нищетою, валяясь со стонами по дивану послѣ, обжорства, или замаливая съ отбиваніемъ земныхъ поклоновъ былые грѣхи въ смертельномъ ужасѣ передъ будущимъ.