— А ну-ка, Михайло Ивановичъ Топтыгинъ, покажи намъ, какъ старыя бабы румянятся, въ зеркальце смотрятся, молодыхъ парней къ себѣ зовутъ, — говорилъ густымъ искусственнымъ басомъ довольно плотный, порядочно обрюзгшій и помятый кутежами, усачъ не первой молодости, одѣтый въ истасканную венгерку.
Въ отвѣтъ на эти слова ребенокъ лѣтъ шести, сидѣвшій на полу, поджавъ подъ себя ноги и держа въ зубахъ веревку, другой конецъ которой держалъ господинъ въ венгеркѣ, началъ изображать, какъ румянятся старыя бабы.
— А какъ мужики изъ кабака идутъ, пѣсни поютъ, да съ боку-на-бокъ переваливаются, земли подъ собой не слышатъ, — снова забасилъ немолодой господинъ.
Ребенокъ поднялся на кривыя отъ англійской болѣзни ноги и сталъ неуклюже, по-медвѣжьи, представлять пьянаго мужика, потомъ повалился на полъ и началъ ворчать, вѣроятно, желая изобразить, какъ ругается упавшій въ грязь пьяница.
Кругомъ раздавался дружный хохотъ пятерыхъ дѣтей, окружавшихъ этихъ двухъ странныхъ актеровъ.
— А ну, честные господа, не поднесете ли Михайлу Иванычу водочки? — забасилъ господинъ въ венгеркѣ.
Одинъ изъ дѣтей, мальчуганъ лѣтъ десяти, побѣжалъ къ шкапику, досталъ оттуда графинчикъ, напилъ въ небольшую чарку водки и поднесъ ее старшему изъ комедіантовъ.
— Любишь, Михайло Иванычъ, водочку? — спросилъ господинъ въ венгеркѣ.
Ребенокъ, изображавшій медвѣдя, зарычалъ по-звѣриному и началъ утвердительно трясти головой.
— Молодецъ, Михайло Иванычъ! Только рыломъ ваше благородіе не вышло, — пробасилъ усачъ и разомъ осушилъ поднесенную ему чарку, опрокинувъ ее въ ротъ.
Въ кругу дѣтей снова раздался хохотъ; шестилѣтній мальчуганъ на четверенькахъ поскакалъ къ обманувшему его усачу, вскарабкался къ нему на колѣни и, сердито рыча, сталъ отнимать пустую чарку.
— Папка, папка, покажи ему, какъ лягушки скачутъ! — кричали со смѣхомъ дѣти.
Усачъ изобразилъ на столѣ, при помощи трехъ пальцевъ, какъ скачутъ лягушки, и вызвалъ новый взрывъ хохота.
Эта сцена происходила между отцомъ и дѣтьми въ большой комнатѣ помѣщичьяго дома въ деревнѣ Бабиновкѣ. Комната, гдѣ помѣщалась веселая компанія, несмотря на свою обширность, представляла очень мало простора, такъ какъ она была захламощена различными, не гармонировавшими одинъ съ другимъ предметами. Повидимому, это была дѣтская; тутъ стояли кровати разныхъ размѣровъ, валялись жалкія игрушки, висѣли на стѣнахъ дѣтскія одежды. Но при болѣе тщательномъ взглядѣ на комнату, она начинала казаться кладовой, куда внеслись, просто за ненужностію, въ числѣ другихъ вещей и разныя дѣтскія принадлежности въ родѣ сдѣланныхъ изъ бумаги киверовъ. Эти кивера, поломанныя деревянныя сабли, безногія куклы, торчали среди трехъ боченковъ изъ-подъ огурцовъ и капусты, еще сохранившихъ кислый запахъ, среди изломанной маслобойни и испорченной кофейной мельницы, среди безструнной, запачканной грязными пальцами гитары и ненужнаго ящика изъ-подъ сальныхъ свѣчей, сообщавшаго комнатѣ свой ароматъ и наполненнаго стоптанными башмаками, пестрыми обрѣзками отъ обоевъ, нѣсколькими сбитыми подковами и тому подобной дрянью. Въ одномъ изъ угловъ лежалъ общипанный вѣникъ, а такъ какъ въ этой комнатѣ, повидимому, никто не имѣлъ обыкновенія подметать соръ, да и не могъ бы подмести его этими сухими прутьями, то и они невольно наводили на вопросъ: попали ли они сюда, какъ необходимые спутники и хранители дѣтской жизни, или просто не выбрасываются они въ помойную яму потому, что въ этомъ домѣ люди имѣютъ обыкновеніе беречь въ кладовой всякій ненужный никому мусоръ? Въ концѣ концовъ, можно было прійти къ заключенію, что и дѣтская, и кладовая, и дѣти, и ненужный хламъ означаютъ въ этомъ домѣ одно и то же.
Но какъ бы ни были замазаны и оборваны, сколько бы толчковъ и колотушекъ ни получали при каждомъ кускѣ хлѣба эти дѣти, они, все-таки, были веселы, бойки, даже буйны, и изъ-подъ грязи на ихъ вѣчно загорѣлыхъ лицахъ такъ и пробивался яркій румянецъ здоровья. Болѣзненнымъ выглядѣлъ только самый меньшой изъ нихъ, страдавшій англійской болѣзнью. Глядя на нихъ, вы безъ труда могли догадаться, что этотъ мелкій народъ растетъ на военномъ положеніи, въ вѣчной готовности къ самозащитѣ и не унываетъ: ему дадутъ подзатыльника, а онъ выругается, и тѣмъ отведетъ свою душу; его безъ обѣда погрозятъ оставить, а онъ, очень хорошо зная, что такая угроза никогда не исполняется нѣжною матерью и нѣжною нянею, возьметъ да и украдетъ себѣ чего-нибудь изъ съѣстного и, такимъ образомъ, не только одинъ разъ пообѣдаетъ, а еще и закуску неожиданную устроитъ.
— Не кричи, мошенникъ! Мы тебя выпоремъ! — орутъ ему во все горло, а онъ на сѣновалъ заберется, да тамъ и сидитъ и слушаетъ, какъ его ищутъ, какъ толкуютъ:
— Охъ, не поджегъ бы онъ чего, сорванецъ! Охъ, не сдѣлалъ бы онъ чего надъ собою, оглашенный!
Слушаетъ онъ и ждетъ, когда раздадутся желанныя слова:
— Да ужъ выходи! Гдѣ ты тамъ застрялъ? Кто тебя, озорника этакого, сѣчь-то будетъ? Лѣсу на тебя не выросло.
— А варенья дашь? — вступаетъ озорникъ въ переговори.
— Ну, такъ и есть, на сѣновалъ забрался! Ахъ, ли, Боже мой, наказалъ Ты насъ дѣтьми!
— Дашь варенья? — кричитъ озорникъ съ сѣновала.
