Птицелов - [21]

Он сказал: «Раз ты будешь на Старой площади[91], зайди в посольство, там недалеко».

Я прибыл на Старую площадь. Охранник в форме спросил:

— Что у вас там?

— Взрывчатка[92].

— Тогда отнесите в камеру хранения за углом.

Я пошел в посольство Франции. Охранник:

— Нельзя. Что у вас там?

Объяснил. Он взял мой паспорт и пошел в свою будку. По телефону говорил более часу. Вернулся:

— Проходите. В следующий раз возьмите с собой университетское подтверждение.

В посольстве мне поменяли другие бобины в другом чемоданчике, и я вернулся на Старую площадь в камеру хранения.

Председателя[93] не ожидалось. Походил, поговорил с апеллированными. Скрипачка консерватории (а она-то при чем?), художник (этого, конечно, за дело), другие люди. Запустили вовнутрь. Результат ожидаем: нет.

Удовлетворенный, я спустился в буфет. Цены — ниже не бывает. Бутерброды с икрой, элитное мясо, качественный кофе. Оттянулся от души. Пошел в туалет.

И здесь меня начало рвать изо всех сил, прямо душу выворачивало. Еле отдышался.

В зале на Ленинградском вокзале наверху кто-то приковал себя цепью к балюстраде и без звука стал вниз разбрасывать пачки тонкой цветной бумаги. По всему залу, на людей, на скамейки, на пол. Я успел схватить пачку в карман и подобрал несколько листовок с пола. Откуда не возьмись, возникли, как будто ждали какие-то люди, выхватили листки из руки: «Нельзя!». И наверху какая-то возня образовалась. Это были листовки в защиту Ю. Галанскова и А. Гинсбурга.

Вернувшись на службу, пару листовок я вручил начальнику отдела кадров, который, кстати, занимался делами по реабилитациям политзаключенных: «Полюбуйтесь, что в Москве творится?». Остальные листовки ушли в родной университет. Через несколько дней письмо пришло из Пушкинского Дома, где я намеревался готовить кандидатскую диссертацию по теме «Концепция человека в литературе двадцатого столетия». Спросили: вы понимаете? Ответил: понимаю.

А в одном журнале лежала моя небольшая повесть «Натюрморт с женщиной». Когда я пришел в редакцию спросить про повесть, у редактора, известного поэта-фронтовика, под бородой от ярости к моему тексту кровью на левой щеке налился шрам[94].

Но теперь все это не имело смысла.

* * *

Наконец-то в очередной раз я был абсолютно свободен и в полном согласии с самим собой. И, как говорил известный писатель-самоубийца, теперь «нужно жить и исполнять свои обязанности».[95]

Было сухое лето, яркое жаркое солнце. Я здоров, полон сил, — какого ж рожна нужно? Жизнь прекрасна.

Устроился на районную калининскую овощную базу ремонтировать старые картофельные ящики и обтягивать их металлической лентой. У меня был удобный, сработанный на заводе, полированный и хромированный молоток, и потому дело спорилось. Сказал директору базы: буду работать не до четырех, а до двух. Ответил: годится, если норму выполнишь. Выполнял. С утра поворачивал по солнцу то спину, то живот. За месяц покоричнивел до черноты. Бригада из пяти человек. Нормальные мужики. По ходу дела, когда приходили вагоны с овощами и фруктами, приходилось разгружать вагоны и перегружать фрукты на транспортер. Я всегда брал с собой сумку, чтобы чем-то побаловать ребенка. Директор морщился, но не визжал: если взять немножко, это не грабеж, а просто дележка.

Приходит как-то с Украины пульман с яблоками. Откатываю дверь: вагон до самого некуда набит отборными яблоками. Я с сумкой карабкаюсь наверх. Бригада с интересом наблюдает. Экспедитор-хохол заголосил: нельзя с сумками! Я: ребенка яблочком как-никак побаловать. Он: нельзя-а-а! Соглашаюсь: ладно, начнем разгружать. Бетонная эстакада — впритык к вагону. Я случайно неловко уронил верхний ящик углом на эстакаду. Яблоки посыпались под колеса вагона. Извините! Второй ящик также случайным углом падает на эстакаду. Яблоки — под вагон. Он понял: «ребята, не надо, согласен!» Выгрузили без потерь за полтора часа.

Между делом, как-то незаметно — по примеру ленинградской интеллигенции: андерграунд — освоил профессию «оператора газовых котельных» для дополнительного приработка. В первый же день после получения «корочки» направили меня к мастеру, чтобы «подрочился» у специалиста лучшей котельной. Она и была лучшая. Просторное, отдельно стоящее здание, потолки в пять метров, шесть огромных окон и шесть больших котлов. Красота! Светло! Благость! У крайнего котелка сбоку на скамейку я аккуратно уложил плащ и шляпу. Мастер дотошно объяснил, что и как нужно делать последовательно и безопасно.

— Отойди в сторонку, — сказал он, поднося газовую горелку. В первый раз не получилось. Потом еще раз. Ничего. Еще раз. И еще.

— Загазовано, — сказал я. — Надо подождать.

— Нормально. У нас еще в запасе задвижка на байпасе.

И тут рвануло. Лицевая чугунная плита вылетела наружу, не задев нас. Стекла четырех окон плавно, как в замедленной киносъемке, вошли вовнутрь. Зрелище необыкновенное, очень красивое. Но когда я увидел заваленную кирпичами шляпу, чуть не заплакал. Моя любимая шляпа. Не такая, как первая, но все же. Первая, зеленая, потерялась раньше. Как-то у метро «Восстания» я завозился с двумя парнями. По делу. Парни слиняли, а тут — менты. И шляпа потерялась. Меня запихнули в воронок и подсадили проститутку. В дороге девчонка расхлюпалась: «коготки порва-а-а-ла». Дура. Ей бы мои проблемы. Выпустили нас часа в два ночи. Без протокола, потому что я трезвый, и она не при делах. Пришлось шлепать пешком. По дороге я объяснял, как надо жить по жизни. Успокоилась и даже повеселела. У Московского вокзала мы попрощались. Я сказал: «Прощай, подруга. Может, еще встретимся. Не верь, не бойся, не проси. И держи хвост пистолетом».