Птицелов - [20]

Во втором ряду сидел Андрей Дмитриевич. Я сел через проход рядом с ним. На нем была какая-то фиолетовая кофта. По ходу процесса я вел записи. Потом кто-то из задних рядов: «Гражданин судья, свидетель Адамацкий что-то записывает». Судья: «Свидетель Адамацкий, ничего записывать нельзя». А потом Сахарову: «Андрей Дмитриевич, вот Вы тут пишете, а потом на Западе появляется ложь». Сахаров ответил гениально: «Я ложи не пишу».

В перерыв я принес две кружки кофе с молоком и пирожки с таинственной начинкой — «саго». До сих пор не ведаю, что это такое. Мы сидели на длинной скамье за столом в одиночестве. Я спросил: «Андрей Дмитриевич, кем Вы сейчас служите?». Он, даже с какой-то гордостью ответил: «Сейчас я старший научный сотрудник». Такого человека нельзя было не любить. Перед окончанием процесса он узнал, что я оказался совершенно без денег, так как гостиница оказалась дороже, чем я предполагал, и от него мне передали 25 рублей на обратную дорогу.

А день окончания процесса был днем последних слов обвиняемых. Последнее слово Револьта Пименова длилось без малого четыре часа. В первую очередь обвиняемый признал профессионализм органов КГБ: они по песчинкам в его портативном приемнике установили, что в определенный день он находился в определенном месте на южном берегу Крыма. Молодцы, ребята, когда надо, умеют работать.

Затем Револьт логически изничтожил всю тогдашнюю судебно-правовую систему.

Судья зачитал приговор и вынес частное определение: привлечь Адамацкого к судебной ответственности за дачу ложных показаний, которых на самом деле не было. Эрнст Орловский помог снизить срок Пименову: предъявил суду клочок бумаги о том, что в Публичной библиотеке Ленинграда свободно выдавались номера чешских и югославских изданий. Большая комната Орловского в коммуналке на ул. Ульяны Громовой, была тогда вся заставлена высокими стеллажами книг, рукописей, всяких разных бумаг Даже чтобы спать, ему приходилось книги, которые горами лежали на кровати, куда-то убирать. Как он сам со всем этим управлялся?

Периодически — по расписанию? — у него проводили обыски с изъятиями бумаг. Обыски, как правило, длились по нескольку часов, и участникам приходилось глотать бумажную пыль. Позже — во времена Клуба-81 — подполковник Коршунов (Кошелев) скажет:

— Игорь Алексеевич, попросите Эрнста Семеновича, чтобы он к нашему, очередному визиту выставлял к дверям все, что нас может заинтересовать.

Я попросил. Он, подумав, серьезно ответил:

— Просто не знаю, что их может интересовать.

А по окончании суда я подошел к адвокату, защищавшему Вайля.[86]

Спросил: насколько вероятно судебное преследование меня. Он ответил: маловероятно, слишком много шума вокруг всего этого.

В зале суда возникла какая-то суета — папка с текстом последнего слова Пименова пропала. Пименов возглашал: верните папку, чтобы охрану не наказали! И несколько раз восклицал — верните папку! пожалуйста, верните папку!

А в это время машина с академиком Сахаровым мчалась в сторону Москвы.

Теперь нужно было тихо покинуть чудный город Калугу, который только начинал мне нравиться. По дороге на станцию то и дело попадались группки подвыпивших молодых людей, явно склонных к задиристости.

Вагон электрички был полупуст. Нас было человек пять. Елена Георгиевна[87] уютно согнув ноги, устроилась напротив на сиденье, прислонясь к стене вагона. Были бутылки кефира, печенье и спокойные, умиротворительные разговоры о важном, без подтекста.

Позже в «Литературной газете» я прочитал, что этот прокурор попался на какой-то гадости. Бог шельму метит, но немезида запаздывает.

Исключали меня из рядов партии всем коллективом. За длинным овальным столом было человек тридцать с небольшим. Все были «за» исключение, кроме одного. Его я не тотчас опознал — спокойный, моего возраста, сидел в своем кабинете, и я даже толком не знал, чем он занимается. Все случилось буднично. Как зевота. Подал апелляцию. Не потому что «не жалею, не зову, не плачу», а чтобы добежать до финиша.

«Во всем мне хочется дойти

До самой сути —

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте...».[88]

Вторым этапом было большое сборище обкома партии. Большой, красивый зал Смольного. Все в синих костюмах, только Г. В. Романов[89] другого цвета. Будничная торжественность и величие во всем. Романов сказал обо мне: «Таким людям на идеологической работе не место в партии». От этих слов у меня от бешенства глаза заволокло белым туманом. Опасаюсь подобных состояний, они кончаются нехорошими поступками. Начал правой рукой поднимать стул, вовремя опомнился: стул тяжеленный, могу и не добросить.

В последний раз подал апелляцию. Сам себе надоел с апелляциями. Но — по Пушкину — «делать нечего, старуха, дай кафтан и поплетусь». Нужно двигаться в ЦК КПСС.

Мой друг,[90] с которым пару месяцев мы работали по комплектованию университетской библиотеки им. Горького, попросил меня отвезти в консульство французской республики взятые для университетского клуба любителей кино четыре бобины узкопленочных фильмов режиссеров начала века. Тогда же — а он собирался с мамой и огромнейшей библиотекой литературы для детей выезжать за океан — попросил как-то приспособить на вывоз два документа: о реабилитации своего дяди, расстрелянного в 37-м и второй такого же содержания. Первый я убрал в толстый переплет своего Фейхтвангера «Лиса и виноград», а второй — в стенку гофрированной картонной коробки для книг.