Птица в клетке - [84]

Вскоре рядом со мной оказался герр Байер и похлопал меня по спине. За ним потянулись остальные; кто-то предложил мне тряпку, чтобы я смог высморкаться. Одна Эльза хранила безучастность и лишь качала головой. В ее глазах читалось: я себя опозорил. Потом она, по всей вероятности, бесшумно встала и скрылась в стенном шкафу, потому что я, в очередной раз посмотрев в ее сторону, увидел только пустой стул.

XXVI

Как только соседи убрались восвояси, у меня началась форменная истерика, во время которой мною овладела черная ревность: чем больше я раздумывал о предательстве Эльзы, тем больше усматривал в нем подлости. Уж не придумала ли она тайный сигнал, чтобы извещать Байера об отсутствии своего цепного пса? Вывешенный за окно чулок? Три стука в пол? Наверное, он, стоило мне только уйти, поднимался в мое жилище, чтобы овладеть ею на нашей кровати? Взгромождал вот сюда свой поганый зад, не успев снять носки? Хохотал, глядя из окна, как я плетусь по улице, нагруженный продуктами или корзиной свежего белья из прачечной? Какой же я идиот! Слюнтяй, готовый закрывать глаза на любые измены, лишь бы только удержать ее при себе… а она, сильная, героическая личность, убеждала его, как пить дать, что живет со мной только из жалости… Неужели это она открыла воду, чтобы лишний раз увидеться с ним? И не потому ли, что он в конце концов решил с ней порвать и вернуться к жене? Как понимать этот немой протест? Вот, значит, по какой причине фрау Байер бежала к нам под дверь, как только я уходил, – да она просто жаждала их крови!

Эльза не отрицала, что знакома с Байером, как, между прочим, и с другими соседями, а когда я сгреб ее в охапку и в злобе швырнул на кровать, у меня в груди вспыхнула внезапная боль, и тогда Эльза уселась на меня верхом, не давая дышать, и объяснила, что никто не знает, кто она такая, для них она просто фрау Бетцлер… и с чего я так раскипятился? Тут она снизошла до того, чтобы взъерошить мне волосы, и, поддразнивая, спросила: уж не потому ли я так раскипятился, что теперь наши дорогие соседи могут подумать, будто это герр Бетцлер за себя не отвечает?

Ну вот – я с ней полностью расквитался! Сменил дверной замок, чтобы она не могла самостоятельно открыть дверь. Это право сохранялось за обладателем ключа. И все равно она следила за мной со своей треклятой полуулыбочкой, пока не вынудила уйти из дому.

Центр города выглядел знакомым и вместе с тем чужим, потому как больше не принадлежал к этому времени и к этому месту на земле. Над старыми городскими домами возвышались блестящие металлические башни; создавалось впечатление, что банки строятся из тех монет, которые им удалось прикарманить и расплавить: какой банк прикарманил более других, тот и строил для себя самую высокую башню. По городу разъезжали манерные автомобили бледных тонов; на красный сигнал светофора таких останавливалось не менее десятка, и вереница растягивалась метров на сорок, перегораживая поперечные улицы. В конце концов от выхлопных газов у меня помутилось в голове, а рев двигателей заглушил воркование голубей, шорох осенних листьев и беззвучное течение Дуная: тишина – это ведь род звука, подобно тому как паузы – это часть музыки.

До моего квартала меня подбросили полицейские, которые всю дорогу беседовали между собой о том, что с началом ядерной войны между двумя сверхдержавами – Советским Союзом и Соединенными Штатами – наступит конец света. Один взрыв ядерной бомбы – и ввысь взметнется гигантский гриб, который заслонит все небо и своим жаром впечатает людские тени в дороги и в стены домов. Радиация не пощадит никого, выжжет наши внутренности, изуродует неродившихся детей в материнской утробе. От этой жути мне захотелось скорее домой! Домой! Домой!

На углу я опознал сапожную мастерскую, меня высадили и на прощание посоветовали идти прямо домой и отдохнуть. Этот микрорайон, прежде вызывавший у меня неприязнь, сейчас успокаивал: ореховая скорлупа под ногами, трубы – как вены, вырастающие из разнообразных зданий, запахи стряпни, долетавшие из окон теплым, знакомым дыханием.

Внезапно перед фасадом нашего дома я увидел мрачный людской кружок из детей и взрослых. Мне даже не пришло в голову проверить, нет ли среди них Байера. Вместо этого я задрал голову, начал высматривать гриб – и увидел… распахнутое настежь мансардное окно нашей квартиры. Какой-то ребенок заходился плачем, а мать внушала ему, что все когда-нибудь умрут… Я сообразил, что запер дверь. Я запер дверь! Во всем виноват я один! Она это сделала… о боже, она со мной поквиталась жестоким способом, самым жестоким.

С криком «Эльза!» я бросился в центр круга.

Это была не Эльза. Это был наш кот.

XXVII

После того случая Эльза целый месяц днями напролет лежала в кровати на спине и созерцала небо. Наблюдала, как утренний свет разгоняет тьму, превращая ее в серость, а эту серость – в бледную голубизну. Ожидала всполохов розового, красного, оранжевого, следила за синевой, за мазками белого и серого. Конец дня закрывал эту палитру и оставлял только бледный эскиз женского лица на оконном стекле.

Когда я обращался к ней с вопросом, она объясняла, что творится у нее в голове, но я не улавливал смысла в ее задумчивых речах.