Птица в клетке - [75]

Детским выходкам не было конца. И только услышав, как внизу щелкнул замок входной двери, я сбежал по ступеням и бросился перед Эльзой на колени, чтобы вымолить прощение. До утра, лежа на мокрой стороне матраса, я держал ее за локоть и не отпускал, но она все еще злилась, хотя и отказывалась это признавать в ответ на мои вопросы, которые сыпались на нее каждые пять минут.

Солнце встало раньше меня. Видимо не зная, как себя вести, Эльза делала вид, что еще не проснулась, а я, если честно, был только рад, потому что и сам не знал, как держаться. В доме был полный кавардак, каждый предмет напоминал о вчерашней ссоре и вызывал в памяти подробности, о которых я предпочел бы забыть. Учебник немым укором взирал на меня с того места, где приземлился; повсюду валялись, как белые цветы, готовые собраться в скорбный венок, скомканные бумажные салфетки, мокрые от моих и Эльзиных слез. С тупой головной болью, какая обычно следует за бессонницей, я вышел за хлебом. В витрине цветочного магазина мое внимание привлек нежный букетик эдельвейсов, но на ум тут же пришла идея получше, и я, вскочив в трамвай, поехал в центр города.

Идея оказалась совершенно провальной. У Эльзы вытянулось лицо при виде яркой птички в поставленной на стол клетке. Хотя птичка изящно прыгала с одной жердочки на другую, раскачивалась и щебетала, это ни на что не влияло. Эльза узрела в моем подарке, как сама выразилась, casus belli[72], а вовсе не знак примирения, и продолжила свои нападки, повторяя, что это грех – держать в клетке живое существо, которое Бог сотворил для полета.

– Она продавалась прямо в клетке – не все ли равно, где ей находиться: здесь, в зоомагазине или у другого покупателя?

– Это страшный грех! – выкрикнула Эльза и так резко закрыла лицо руками, что напугала птицу, которая, вспорхнув, ударилась о купол из белых прутьев. От этого Эльза распереживалась еще сильнее.

– На воле она станет добычей ястреба или кошки! – сказал я. – Там ей не выжить. Лучше уж пусть остается здесь, в безопасности.

– Здесь она никогда не узнает, что такое жизнь. Ладно бы какое-нибудь домашнее животное, но только не птица. Как до тебя не доходит? – У нее в голосе звучали характерные нотки, и мы оба понимали, о чем на самом деле разгорелся спор.

– По-твоему, это жизнь – когда от тебя летят пух и перья? Что ж, оставайся при своем мнении. Лично я считаю, что это смерти подобно.

– Ты так любишь божью тварь? Прошу. – Кухонное окно заело, и я навалился на раму плечом. – Давай. А я принесу тебе останки – полюбуешься. Но предупреждаю: это будет зрелище не для женских глаз.

Мне показалось, что ей сейчас станет дурно. Между тем птица запела, невинно склонив головку набок, и Эльза чуть-чуть приоткрыла дверцу, потом еще немного, потом наполовину. Птица бойко запрыгала с шестка на шесток в ожидании кормежки. После долгих колебаний Эльза открыла дверцу полностью. Птица будто не замечала. Но тут от легкого ветра окно распахнулось настежь, словно некая высшая сила манила пернатую пленницу на свободу. Но птица даже не пыталась вылететь. Тогда Эльза просунула руку в клетку; птица заметалась и захлопала крыльями. Когда же Эльзины пальцы стали тянуть ее из клетки, она клюнула человеческую руку, порхнула обратно и съежилась за поилкой. Я невольно улыбнулся: победа осталась за мной.

Эльза не спеша сделала вторую попытку и бережно взяла птицу в ладони, чтобы перенести на подоконник. Слегка взъерошенная, та осталась сидеть на месте. Свежий воздух, согретый весной и напоенный ароматом скошенной травы, радовал сердце и звал дышать полной грудью. И вдруг птица стрелой вылетела в окно, будто спасалась от погони, а вовсе не искала свободы.

Я с ужасом увидел, что она скрылась из виду, а потом задумал, стыдно признаться, бесчестный поступок. Через несколько дней я отправился на руины дома фрау Вайдлер, выкопал из пепла птичий скелет и поместил его в клетку с белым куполом; косточка одного крыла сиротливо торчала сквозь прутья. Скелет, долго лежавший на развалинах, никак не мог принадлежать нашей птице, но Эльза даже не стала рассматривать его вблизи. Спрятав лицо в ладони, она забилась в истерике.

XXIII

Договор на агентские услуги по продаже дома истекал той весной, и я прохаживался по центральному району в поисках более надежного варианта. Уже собравшись зайти в незнакомое агентство на Шенкенштрассе, я услышал крики, доносившиеся из роскошного отеля на Лёвештрассе, в одном квартале от меня, и решил посмотреть, что там происходит.

К концу того дня увиденное стало восприниматься как банальное зрелище. Оккупационные войска покидали страну и собирались восвояси, прихватывая с собой на память все, что вошло у них в обиход или казалось заслуженной наградой за долгие три года службы: иными словами – все, что не было прибито гвоздями. Нет, не так: включая то, что было прибито гвоздями.

Мне на глаза попалась пара русских офицеров, которые с помощью солдат выносили из гостиницы антикварные кровати, консольные столики, картины, торшеры, ванны на львиных лапах и мраморные раковины. Как ни удивительно, тем же занимались и американцы. Австрийцы скандалили, сыпали бранью, но с ними обходились как с неблагодарными тварями, а кто особенно буйствовал, те рисковали схлопотать прикладом пониже спины – чтобы помнили.