Птица в клетке - [74]

Если честно, то утрата ее красоты придавала мне самоуверенности. Эльза в шутку говорила, что у меня остался только один волос, но хороший, а у нее два, но оба плохие. Все чаще она повторяла, что шрам у меня сглаживается. Я и сам замечал, что туловище мое становится более сильным и рельефным, а прохожие больше не отшатываются при виде моего лица и не смущаются, если я ловлю на себе их взгляды. Во мне появилось нечто такое, что завораживало посторонних. От этого моя любовь к Эльзе не ослабевала, но я уже не опасался, как пару лет назад, что каждый мужчина стремится увести ее у меня из-под носа. Знал я и то, что Эльза, утратив свое обаяние, поняла всю искренность моей любви. Эта тема не обсуждалась вслух, но тяжестью висела в воздухе.

Мое решение продать дом было вызвано не только финансовыми соображениями. Безденежье было простой истиной, необходимой мне для самообмана. На самом-то деле я хотел продать дом для того, чтобы получить возможность не работать и все свое время посвящать Эльзе.

Вскоре я подписал исключительное соглашение с неким агентом по недвижимости, который в будние дни после обеда приводил ко мне потенциальных покупателей. Первым, кто заинтересовался возможным приобретением, стал архитектор, который произвел впечатление даже на агента, потому что сразу понял этот дом глубже, чем я, живший в нем все эти годы. Он указал и на части первоначального строения, и на переделки последующих столетий, вплоть до отдельных каменных плит. Архитектор крутился волчком, и даже агент с трудом сдерживал улыбку. Мне же стоило еще бо́льших усилий скрывать свою мрачность: я предвидел, что наверху этот человек сразу поймет, какой цели служит выгородка, и действительно: первым делом он провел рукой по ложной стене. Архитектор явно пришел в недоумение, однако оставил свои мысли при себе.

Эльза понимала, что для меня продажа дома – это потрясение. В последнее время я все чаще раздражался без всякой причины. Видя разлитое молоко, неплотно завернутый кран, непогашенный свет, я устраивал ей выволочку за небрежность, которая, как я повторял, обходится нам очень дорого и по большому счету вынуждает меня продать дом. При этом я не верил ни одному своему слову. Меня угнетали не столько грошовые убытки, сколько неуверенность в завтрашнем дне. И все равно я часами пилил Эльзу и приписывал ей все грехи. Обзывал ее лисой, эгоистичной, самовлюбленной и безответственной. Иногда я показывал себя настоящим самодуром и перекрывал воду, если видел, что ванна у нее наполнена более чем наполовину. Если Эльза разглагольствовала о Боге, я шел к электрощиту и вырубал освещение. Коль скоро Бог посылает ей столько духовного света, с какой стати я должен оплачивать непомерные счета за электричество?

Лишь однажды Эльза не ушла в самобичевание. Она заявила, что я веду себя как ревнивый «шмук»[70], если вижу в Боге равного себе соперника.

– В общем, – заключила она, – ради меня ты пожертвовал очень многим. А теперь, я считаю, пришло время тебе пожертвовать мною ради собственной свободы. – В ее словах сквозила ирония, но голос звучал твердо.

– Как ты сказала?

– Тебе ничто не мешает от меня избавиться.

– В каком смысле?

– Включи воображение и представь, что меня никогда не существовало. Укажи мне на дверь. Это проще всего. А я положусь на судьбу.

– Что ты городишь – зачем?

– Это самое надежное доказательство любви, какое я только могу тебе предложить. Я готова отдать жизнь, чтобы тебя освободить. В этом суть любви: дарить любимому пространство и свободу. Кто любит, тот не стремится быть собственником и в угоду себе держать любимого в клетке. Любовь – это не кандалы. Любовь свободна, как воздух, как ветер… да что там – как Божий свет.

В каждом ее слове о Боге мне слышалась прямая нападка на меня. Эльза отчитывала меня за то, как я вел себя в минувшие годы, осуждала и не сомневалась, что я все понимаю. В конце концов я сгреб ее в охапку и прижал к себе, как отъявленный собственник.

– Любовь – это совсем не то! – вскричал я. – Любовь – это когда двое стремятся быть вместе, несмотря ни на что. Любовь склеивает двоих так, что не разорвать! Один не бросает другого, когда понимает, что бежать на двух ногах проще, чем ковылять на четырех! Любовь – это бескорыстное желание быть рядом с тем, кого любишь! Вот что такое любовь! Люби того, кому признаешься в любви. Будь рядом. Любовь – это прочная связующая нить, а не свинарник с дверью нараспашку!

И тут до меня дошло: я едва ее не задушил. Она согнулась пополам, чтобы отдышаться, и выпалила:

– Тебе как раз место в свинарнике! Свинья! С чего я взяла, что ты поймешь? Мечу тут бисер перед свиньями! Где тебе понять?! Только когда у тебя есть выбор и ты решаешь быть вместе с другим человеком в результате этого свободного, открытого выбора из сотни, а то и тысячи возможностей, тогда отношения приобретают какой-то смысл!

Мы спорили всю ночь. Стоило ей задремать, не пойдя на примирение, как я включал свет и направлял лампу ей в лицо. Я вел себя как ребенок, но и она тоже. Она повторяла мне «шлемиль»… а может, «шлемазл»?[71] (До сих пор путаюсь в этих ее словечках из идиш. Если не ошибаюсь, первым обозначается тот, кто проливает себе на брюки суп, а вторым – тот, кому на брюки всю жизнь проливают суп другие.) Говорила: пусть бы я, урод, «клютц», убирался спать в какое-нибудь другое место. Своими пухлыми ножками спихивала меня с кровати. А я знай перекатывался с ягодицы на ягодицу и насмешничал, пока она не вылила на мою половину матраса приготовленный на ночь стакан воды. Тогда я пригвоздил ее к мокрому пятну. Эльза выбралась из постели, чтобы взять с полки один из своих многочисленных учебников философии, а может, метафизики или какой-то другой мути. Я видел, что настроения читать у нее нет – она просто сделала заявление. А остальное сказала своим презрительным видом. Ее действия перешли на интеллектуальный уровень: она больше не собиралась тратить время на меня. Я в очередной раз вырубил электричество.