Птица в клетке - [63]

С этими словами она меня отпустила и откинулась на спину. Я растерялся от такой несправедливости и обиды.

– На небесах уже поют, за руки взялись, стали в кружок: дед твой, отец с матерью, сестренка. Пора и мне оставить эту бренную оболочку. Приложи к ней ухо, когда меня не станет, и услышишь, как я всегда тебя любила.

– Тебя еще не на один год хватит.

– Да нет, я тень видела. Значит, уже скоро.

– Что ты видела? – переспросил я.

– Она отворила мою дверь, остановилась вот там, на пороге, и ко мне приглядывается. Ее ни с кем не спутаешь. Крылья у нее хлопают.

– У тени?

– Среди ночи. Поглядела на меня – и увеялась. Это мне знак был – помолиться напоследок.

– Разве можно среди ночи разглядеть тень?

– Я разглядела. Ты в библиотеке свет не погасил, Йоханнес, так что я очертания хорошо видела.

– Свет был выключен, – возразил я. – Перед тем как лечь спать, я весь дом обхожу. А если б недоглядел, то лампа и сейчас горела бы. Может, ты сама вставала, чтобы выключить?

– Значит, это нездешний свет был, а Господень. Вот так-то. Ну, прощай. – Коснувшись моей щеки, она закрыла глаза.

– Ты не в себе.

– Ш-ш-ш, не отвлекай меня. Пусть душа воспарит.

– Поверь, никакого ангела смерти тут не было.

– Дай мне уйти с миром.

– Никуда ты не уйдешь.

– Крепись, милый мой.

– Это было совсем не то, что ты думаешь, Пимми.

– Называй как хочешь. Материализованное присутствие. Форма.

– Говорю же тебе: это она!

– Он, она… какая разница? Смерть – бесполая.

– Она! Совершенно точно – она!

У бабушки очень медленно приподнялось одно веко.

– Кто?

– Она за книгой спускалась. Я ничего ей почитать не принес, когда заходил пожелать спокойной ночи. Чтоб ей пусто было! Знает же, что сюда нельзя!

– Да кто она такая?

– Эльза.

– Эльза?

– Никакая она не Эдельтрауд. Ее зовут Эльза.

Пиммихен в отчаянии сцепила пальцы и зашептала:

– Ты нездоров, Йоханнес. Пообещай мне, что обратишься к врачу.

– Послушай, бабушка…

– Нет, это ты послушай, юноша. Ты заболел. Я не про телесный недуг – тело у тебя крепкое, оно исцелилось, в этом смысле у тебя все в порядке. А вот в голове у тебя нелады, психическая травма.

– Помнишь девочку, которая занималась музыкой вместе с Уте?

– Нет, не помню и не желаю больше слушать эту чепуху.

– Муттер и фатер прятали ее во время войны. Разве ты не знала? – Пиммихен воззрилась на меня с недоуменным ужасом: она либо не могла, либо не хотела мне верить. – Понимаешь, она до сих пор скрывается наверху. Я от нее утаил, что мы проиграли войну.

У бабушки случился настоящий шок: то ли от истины, которая ей открылась, то ли от моего признания, которое связало ее с моей ложью. Она медленно оглядела мое лицо, и в глазах у нее мелькнул страх.

– Если это правда, объясни: как она выжила? Питаясь воздухом и пылью?

– Ее опекала муттер, да и фатер помогал, чем мог, а теперь это моя обязанность.

Несколько раз дернувшись и скорчив пару неприглядных гримас, она умудрилась сесть, но придерживалась за меня.

– Все эти годы?

– Да.

– Йоханнес, ее бы нашли гестаповцы – твои родители были у них на заметке. Где ты мог прятать эту девчушку?

– Она давно уже не девчушка. Это взрослая женщина.

Бабушка утерла слезящиеся глаза и ответила:

– Ее не существует. Она так и не стала взрослой.

– Ты же сама слышала, как она двигалась в гостевой комнате: ты даже упала с лестницы.

– Не выдумывай. Там голуби свили гнездо – ты не закрывал окно. Голуби. Я хорошо помню… – Она замахала перед собой старческими веснушчатыми руками, как будто отгоняя многосотенную голубиную стаю.

– Она выжила, – не сдавался я.

– У тебя в голове.

– В нашем доме. Выжила, как ты и я.

– Ты болен; думай, что говоришь. Тебя упекут до конца дней, если будешь мести языком!

– Кто же меня упечет? Да я герой, если сохранил ей жизнь. Просто я решил подстраховаться и сразу ее не выпускать. В этом мире никому доверять нельзя.

– В тебе говорит растревоженная совесть, Йоханнес. Вероятно, ты сам придумал, как опекал ту девчушку. А совесть у тебя растревожилась от воздержания: ты был многого лишен.

Пимми еще пару минут пыталась мне втолковать, что произошло недавно, а что – давно. Это обернулось каким-то безумием: я уже начал сомневаться в себе самом. Истинное положение дел сразило меня своей нереальностью: некто, герой моего детства, совершил самоубийство, а вместе с ним и его возлюбленная: театрально, после принесения клятвы верности. Я воображал, как Ева Браун глотает яд после того, как застрелился фюрер, а Мартин Борман выбегает из бункера с криком: «Гитлер назначил меня новым повелителем рейха! Гитлер назначил меня новым повелителем рейха!» – и, не помня себя, скрывается в развалинах Берлина и бесследно пропадает. Это было сущим безумием. Моя собственная жизнь и то казалась нереальной; что уж говорить об Эльзе?

Я сделал один медленный шаг вверх. Сделал второй, такой же медленный, и прочувствовал вес своей ноги, твердость древесины под стопой, вещественность деревянных перил. Дверная ручка – твердая, сама дверь – тяжелая. Толкнул – оттуда хлынул запах скипидара; открыл глаза, пригляделся. Там она и лежала: без сознания, с густо-зеленым пятном вокруг рта. Руки трагически вытянуты: одна за головой, вторая вдоль тела – сжимает пустой тюбик из-под краски. Она была невсамделишной, такого никогда еще не случалось, но, пока я стоял над ней, отсчитывая секунды, она никак не исчезала, даже когда от моего пинка перекатилась на спину. Твердая, тяжелая, всамделишная.