Птица-радость - [23]
Голубка съёживается в комочек, прижимает голову к груди — так легче уберечь тепло. И засыпает.
Утром она снова поднимается в воздух. Лететь тяжело. Чувство голода уже притупилось, но холод терзает теперь голодную птицу. На груди у Ранней Весны от дыхания — ледяной бугорок, на коготках тоже ледок.
Неподалёку от Златоуста на голубку нападает крылатый хищник. Он стрелой мчится на Раннюю Весну, и ослабевшая голубка даже не пытается спастись. Она просто падает в снег и закрывает глаза.
Где она? Что с ней?.. Она не знает, что крылатый хищник потерял из глаз её — почти белую на белом снегу.
Ранняя Весна поднимает голову и оглядывается.
Сколько ей ещё осталось лететь? И куда? Хватит ли сил? Не лучше ли так вот сидеть на снегу?
Каждый удар сердца выпрямляет её головку.
«До-мой! До-мой! До-мой!» — стучит сердце.
И голубка поднимается в воздух.
В Златоусте она издалека замечает чью-то голубятню, и слабость проникает в сердце птицы.
«Только поесть и немного отдохнуть, а там полечу дальше, дальше — домой!»
И голубка опускается на крышу.
«Вон внизу пшеница и вода. Поем и попью совсем немножко — и снова в путь».
«Но это не твоя голубятня, и ты не должна, ты не можешь ни есть, ни пить в ней. До-мой! До-мой!» — стучит сердечко Ранней Весны.
И она снова взмывает в воздух.
* * *
«Вот теперь, — думаю я, вспоминая свой сон, — она пролетела Парк культуры и отдыха и подходит к своему кругу. Конечно, конечно, она уже над самой голубятней!..»
Я выхожу на балкон и, право, право же, совсем не удивляюсь тому, что из белой снежной мути, почти сложив крылья, падает на голубятню белая с чёрными пятнами птица.
— Вот ты и вернулась, милая моя, милая Ранняя Весна, — говорю я очень спокойно, хотя сердце у меня стучит так, будто его надолго останавливали, и оно теперь спешит нагнать потерянное время.
Потом бегу на кухню, наливаю в миску тёплой воды и, торопясь, проливая воду, несу её на балкон. Поставив миску, мчусь опять на кухню и насыпаю в сковородку пшеницы.
Выбежав со сковородкой на балкон, ищу взглядом Раннюю Весну — и роняю сковородку. В глаза набивается проклятый снег, снег без конца! Он тает у меня в глазах и стекает по щекам, стекает по щекам...
Ранняя Весна лежит возле миски с водой, неловко подогнув голову, худая до неузнаваемости, будто почерневшая перед смертью.
Я поднимаю голубку, прижимаюсь ухом к её груди, согреваю её, дышу на неё и опускаю на подоконник: сердце птицы, которое влекло её домой через сотни километров, через буран и испытания, сквозь смерть, — это любящее сердце больше не бьётся.
Прощай, гордость моей голубятни, прощай, Ранняя Весна!
«Телеграмма дошла...» — пишу я в Москву Галочке, дочери метеоролога.
И ни словом не поминаю, что её похоронил.
Кирюха
Утром ко мне постучали.
Вошёл дядя Саша и прямо с порога сказал:
— Подари Кирюху, сосед.
— Какого Кирюху?
Дядя Саша прошёл на балкон, залез в голубятню и вытащил оттуда грязновато-серого, только что отпищавшегося голубёнка, купленного мной в прошлое воскресенье на рынке.
Голубёнок был с виду ужасно несуразный. Начиная с его немыслимого оперения, длинных красных ног и кончая коротким, как у цыплёнка, хвостом — всё в нём наводило на мысль о помеси вороны с курицей.
— Вот его подари, — сказал дядя Саша.
— Возьми, — усмехнулся я. — А зачем он тебе?
— Резать будет! — решительно сказал дядя Саша и, прищурив глаза, отодвинул голубя на вытянутую руку. Он повторял этот жест всякий раз, когда хотел всесторонне оценить птицу.
— Такие глаза не голубю, а волку положены, — продолжал мой сосед. — А это что-нибудь да значит!
Что именно это могло значить, едва ли знал и сам дядя Саша. Но спрашивать его было бесполезно.
Он ушёл и унёс с собой Кирюху — буро-серого голубёнка с вороньими, треугольником, ногами и коротким куриным хвостом.
Дядя Саша принадлежит к племени голубятников, для которых голуби — это и спорт, и отдых, и любовь, вместе взятые. Сколько я его знаю, у него ни разу не хватило терпения продержать голубя в связках до тех пор, пока он не обживётся на новом месте. Утром купив птицу, дядя Саша уже вечером развязывал её и, размахивая палкой с тряпкой, поднимал в воздух. Девять голубей из десяти, конечно, улетали немедленно. Десятый не улетал или потому, что был маленьким, или потому, что у него были вырваны перья из крыльев; короче говоря, потому, что он не мог улететь.
Кирюха не избежал общего правила. На следующее утро я услышал свист и вышел на балкон. Дядя Саша стоял на крыше своего домика и неистово размахивал палкой, к которой был привязан кусок его старой спецовки. В воздухе длинными зигзагами, будто то и дело натыкаясь на препятствия, носился Кирюха. Летал он тоже не так, как все голуби — кругами или по прямой линии, — а так, как будто его всё время дёргали на нитке: вверх, вниз, вбок.
Но вот он вдруг пошёл по прямой и мгновенно скрылся из глаз.
Дядя Саша подошёл к моему балкону, скосил глаза куда-то в сторону и грустно сообщил:
— Выписал из домовой книги.
— Бывает, — сказал я, чтобы окончательно не портить ему настроение. — Раз на раз не приходится.
В это время над нами раздался свист крыльев, и в воздухе рывками промчался грязновато-серый комок. Дядя Саша бросился к себе: выбрасывать голубей. Но он не успел даже добежать до домика, как Кирюха плюхнулся на голубятню. Не сел, не спустился, а именно плюхнулся, почти вертикально опустив хвост.
