Пташка - [8]

Иногда Тина надолго умолкала и просто наблюдала за работой кисти.

— Даже не верится, что на моих глазах творится чудо, — проговорила она.

Зейна на миг обернулась и улыбнулась ей. Её сердце оттаивало при виде дорогих глаз, высвобождалось из заскорузлой корки, наросшей на нём.

Обед ей всегда приносили в мастерскую. Вот и сейчас вкатили столик, а там — первое, второе, третье, да ещё удвоенными порциями... И фрукты, и чай, и печенье с конфетами, и даже «мамин» тыквенно-апельсиновый джем к поджаренному хлебу с маслом.

— Ого, — восхитилась Тина. — Неплохо тут кормят!

— До завтрашнего обеда больше ничего не будет, я ем один раз, поэтому и много, — засмеялась Зейна. — Но всё это в меня не влезет, а больше отвлекаться на еду я не собираюсь, так что присоединяйся, помогай уничтожить эту гору еды. Не пропадать же такому добру!

Тина просияла улыбкой:

— Это мы с удовольствием!

Обедали они, сидя рядом на обтянутой кожей жёсткой кушетке на металлических ножках, чей худосочный остов напоминал старую, отощавшую и облезлую лошадь. Зейна съела первое блюдо, Тина — второе, третье они разделили на двоих, поделили и сладости. Тина вонзала крепкие зубы в хрустящий хлеб с маслом, прихлёбывая чай; Зейна надкусывала конфеты, а оставшиеся половинки клала ей в рот.

— С детства так люблю — хлеб с маслом вприкуску с конфетами, — сказала Тина. — М-м, объеденье! Зейна, ты фрукты кушай... — Она кивком показала на изящную стеклянную миску, в которой красовались яблоки с грушами и крупный чищеный фундук. — Тебе это полезно. Ты тут вкалываешь похлеще, чем мы там воюем. А ещё обязательно попроси шоколад, раз уж тут тебя кормят так шикарно и ни в чём не отказывают. Думаю, дадут. Очень рекомендую: и силы восстанавливает, и голова лучше работает. Нам по плитке через день выдают. Вкусный такой, с изюмом и орехами.

Было что-то уютное, чарующее в этой совместной трапезе, где всё — пополам. Увы, час, отведённый на обед, истекал.

— Тинок, я ещё повоюю, — сказала Зейна, возвращаясь к холсту и забираясь на табурет с подставкой для ног.

— Давай, боец ты наш невидимого фронта, — улыбнулась Тина. — Не буду тебе мешать. Я просто посмотрю тихонько.

Зейна углубилась в работу и очнулась только часа через два. В мастерской была тишина. Тина, устроившись на кушетке и положив под обросшую ёжиком голову свёрнутую кожаную лётную куртку, сладко спала. Зейна усмехнулась: сморило бедненькую после такого-то знатного обеда! Полюбовавшись ею с тихой и счастливой нежностью в сердце, художница вернулась к работе.

Спала Зейна в каморке при мастерской. Там помещалась только кровать, да ещё чуть-чуть пространства оставалось для ног, чтобы вставать и ложиться, а также застилать постель. Обычно она заканчивала работу впритык к полуночи, а сегодня управилась к половине двенадцатого — и это притом, что у неё гостила Тина, и Зейна отвлекалась на разговоры. Чудеса какие-то. Целых полчаса — такая роскошь! Пятнадцать минут — на помывку в тазике, благо, в горячей воде её тоже не ограничивали; ещё пятнадцать можно уделить Тине.

— Тебе помочь? — с улыбкой спросила Тина, когда Зейна начала раздеваться за ширмой, где у неё стоял тазик с водой, ведро, кувшин и прочие туалетные принадлежности. — Ну, спинку потереть, например...

Зейна вдруг залилась жарким румянцем, осознав, что стоит совсем голая и их с Тиной разделяет только ширма — и то до тех пор, пока смелые, ласковые синие глаза за неё не заглянут. А в том, что они заглянут, Зейна не сомневалась. Может, лучше сразу капитулировать? В смысле, не сопротивляться неизбежному. Сдаться хотелось до сладкой дрожи, до какого-то шаловливого восторга, и вместе с тем Зейна всё-таки чувствовала, что, как обычно, вымоталась и вложила кучу сил в пару крыльев. Восьмую. Осталось ещё четыре... А там — кто знает, может, и ещё придётся делать.

— Давай, я всё-таки помогу тебе. — И Тина зашла за ширму, протягивая к Зейне руки. — Родная моя, хорошая, не бойся! Я просто тебя... люблю очень. И скучала безумно, просто зверски. Иди ко мне...

Как Зейна ни планировала капитуляцию, но штурм Тиной ширмы застал её сердце врасплох. Оно заколотилось, затрепыхалось, и она поскользнулась, шагнув мокрыми босыми ногами из тазика навстречу протянутым к ней рукам Тины. Те её мгновенно поймали, сжали крепко — уже не вырваться. А губы шептали, щекоча лёгким, тёплым дыханием:

— Ох, пташка, осторожно! Вот и попалась ты, крылатая моя, золотая... — Смешок, и тут же — искренне, серьёзно и нежно: — Плохого не подумай только, милая. Я же люблю тебя! Давно. Как же соскучилась по тебе, ясная моя...

Да, попалась пташка в сильные, ласковые объятия, от проникновенно-нежных слов таяла, лужицей растекалась. И зябко ей было голышом, и щекотно: руки Тины уже шалили, трогали, сжимали пониже поясницы, а в синих глазах — шаловливая простота, почти детское восхищение и вместе с тем — вполне взрослое желание. Зейна верила этому «люблю», как верила их полётам, когда они делили небо на двоих, и когда Тина с великим мастерством ни разу не задела живую, не прикрытую стальной обшивкой «пташку», каждое движение её ловила, мысли читала, и самолёт был продолжением её тела. А полёт был продолжением танца в клубе. Там, на земле, Тина гибко, проницательно, уверенно вела, и Зейне было с ней легко и сладко. В небе — те же ощущения. Какова Тина была в танце, такова и за штурвалом, и Зейна даже забывала, где они — в воздухе или на танцплощадке. От этого единения тёплые слёзы струились по щекам...