Псоглавцы - [43]

Дикий рев снова прервал речь гетмана.

— Солдат? Против нас? Стрелять в нас? — раздались отовсюду вопли отчаяния. — Войско против нас! Это живодер! — Над разъяренной толпой блеснул чекан, один, другой, третий, и через мгновение целая туча страшных палиц грозила панскому окну.

Ламмингер поспешил скрыться.

— Именем его императорского величества!.. — надрывался гетман. Ему много раз пришлось повторять этот возглас, пока он был услышан толпой.

— Войска уже были посланы, но ваши ходоки просили во дворце…

— Кто дал им право? — воскликнул Эцл-Весельчак.

— Они подписали бумагу, составленную вашим прокуратором…

— Негодяй! Никто его не просил! Он подкуплен!

— Подкуплен! Подкуплен! — кричали в толпе.

— Делайте, как хотите, но я даю вам добрый совет. Повинуйтесь и исполняйте, что вам велят. Тут дальше говорится в решении, что вы должны в моем присутствии под присягой обещать покорность своему милостивому пану, барону фон Альбенрейту. Только в этом случае вы можете получить прощение…

Он недоговорил. Дикий взрыв возмущения привел отважного чиновника в смущение.

— У нас еще есть наши грамоты! — кричал гетману Эцл.

— Не будем присягать! Не будем! Мы не обязаны! — раздавалось среди бури яростных криков.

И вдруг громовой голос покрыл эту бурю:

— На Ломикара!

Это был голос Матея Пршибека. И весь двор ответил ему:

— На Ломикара! Смерть ему! Вей Ломикара! И лес чеканов грозно поднялся над толпой.

Гетман хотел было сделать еще одну попытку уговорить толпу. Секретарь, дрожа от страха, умолял его не подвергать их обоих опасности. Ламмингер тоже подошел к гетману и, бледный как смерть, просил его оставить эгих бунтовщиков в покое. Снизу заметили Ламмингера, мелькнувшего в окне. Это подлило масла в огонь. Рев голосов загремел яростнее. Матей Пршибек, постршековский Брыхта, молодой Шерловский, а за ними и другие с поднятыми чеканами ринулись к дверям замка, чтобы проникнуть внутрь. Но еще раньше их на крыльце очутились Козина и его дядя, Криштоф Грубый, драженовский староста. Они загородили собой дорогу к дверям. Драженовский староста стоял на ступенях лицом к ходам. Глаза его пылали, шляпа слетела, и длинные седые волосы развевались на ветру. Решительная минута придала ему силу и гибкость. Выпрямившись, как юноша, и сжимая в руке чекан, он твердо глядел в лицо ринувшимся к дверям разъяренным людям.

— Ни шагу дальше! — крикнул он. Внушительный вид и суровый голос старого хода остановили даже Матея Пршибека. — Что вы надумали? Убивать? Ходы вы или разбойники? Так вы хотите отстаивать свои права?

— Люди добрые! — восклицал, стоя несколькими ступенями выше, Козина. — Опомнитесь! Еще не все кончено! Надо еще проверить, правда ли то, что нам читали… В Вене нам скажут…

— И у нас еще есть право апелляции! — добавил «прокуратор» Сыка, взобравшийся на ступени рядом с Козиной.

Поднятые чеканы опустились. К крыльцу протеснились более спокойные люди. На многих подействовали слова Козины и Сыки.

— Если б не Грубый с Козиной, был бы Ломикару конец! — кричал Брыхта, окруженный пытавшимися уговорить его постршековскими земляками.

— И настала бы святая тишина, — раздался чей-то голос.

Матей Пршибек, возмущенный миролюбием земляков, дрожа от гнева, посмотрел на них сверкающими глазами и сказал с кривой усмешкой:

— Ну, еще погляжу, как вас отблагодарит за это Ломикар!

* * *

Словно рой раздраженно гудящих, потревоженных пчел, покидали ходы Тргановский замок. Еще долго возле барской усадьбы звучали в воздухе яростные проклятия, которые они призывали на голову Ламмингера. Не забыли они и прокуратора Штрауса, подкупленного, по их единодушному убеждению, бароном.

Бурные споры еще долго не утихали за воротами замка, одно предложение сменяло другое, и каждое было проникнуто страстным ожесточением. Продолжали спорить и после того, как толпа разбилась на кучки и ходы стали расходиться по своим деревням. В каждой кучке спорили, проклинали. Люди возвращались в деревни, неся с собою гнев и ненависть к панам. Этот гнев рос во всех деревнях, во всех усадьбах обманутого и преданного Ходского края…

В замке вздохнули свободнее. Буря вокруг отшумела. Во дворе и в коридорах — могильная тишина. Ворота и все наружные двери заперты. Старый камердинер Петр только теперь пришел в себя: так сильно охватил его страх при виде разъяренных ходов.

Обед в замке был подан поздно. Никому не хотелось есть — ни хозяевам, ни гостям — краевому гетману и его секретарю. Гетман выразил свое восхищение мужеством баронессы, остающейся здесь с дочерью в такое тревожное время. Баронесса не сказала всей правды из-за страха перед бароном. За нее ответил супруг.

— Она мне не верила, что это злой, дерзкий народ. И всякий раз, когда я хотел вызвать солдат, она упрашивала меня не делать этого. Я должен был сделать это тайком от нее. Очень жаль, что высшие власти не сочли возможным удовлетворить мою просьбу. Сегодня вы сами, господин гетман, могли убедиться, что я был прав в своих действиях и требованиях. Мы не можем считать себя здесь в безопасности. Жену и дочь мне придется, конечно, увезти отсюда. Но что станет с хозяйством, если меня самого не будет здесь? Если они при мне так возмутительно ведут себя и нанесли мне столько ущерба, то что же будет, когда я уеду? А если я останусь, кто поручится, что моя семья когда-нибудь увидит меня? Нет, нет, правительство обязано предоставить мне охрану. Без солдат не обойтись. Надеюсь, что вы разделяете мое мнение. Ведь, помимо всего прочего, дурной пример заразителен. Если мои крепостные будут безнаказанно своевольничать, то что скажут крестьяне в других местах? Не станут ли и они бунтовать? Сейчас достаточно небольшого отряда, а потом, чего доброго, и нескольким полкам нелегко будет справиться. Вспомните, что было тринадцать лет назад!