Психодиахронологика - [124]

.

Мертвое как живое составляет, согласно Мамлееву, пусть общезначимую, но тем не менее ложно устроенную реальность: место лица у потусторонней невесты из новеллы «Петрова» занимает зад; дед в «Сельской жизни», умирая, превращается в мочу, так что его не приходится хоронить; в «Женихе» мать, усыновившая шофера, убийцу дочери, берет его с собой в постель вместо ребенка; «Любовная история» — также род комики, которая возникает, среди прочего, за счет того, что герой, влюбляющийся в умерших как таковых, перестает различать их пол.

3. Шизонарциссы

3.1. Совмещение нарциссизма и шизоидности, т. е. представлений, во-первых, о себе как собственном объекте и, во-вторых, о субъектно-объектности Другого, дает в результате такую психику, которая опознает себя в Другом и Другого в себе.

Хотя нам и не приходилось встречать понятие шизонарцисстской стадии в доступных нам стадиологических работах, тем не менее она под иными именами уже была предметом исследования в научной литературе, прослеживающей психический путь грудного младенца.

В первую очередь нужно назвать в этой связи знаменитый доклад Ж. Лакана о «зеркальной стадии»[718]. Ж. Лакан посвятил свои размышления более тем последствиям, которые имеет эта стадия для нашего психического созревания, чем экспликации ее предпосылок. Обретаемую ребенком в шестимесячном возрасте способность различать себя в изображении, меняющем нахождение сторон его тела, нельзя объяснить без предположения о том, что к этому сроку он внутренне готов быть зеркально симметричным — проводить логические преобразования, по ходу которых он как Другой и Другой как он вступают в отношение взаимозаместимости.

Еще одна инновация, совершающаяся в психике ребенка во время симбиотической эволюции, — «страх восьмимесячного» (на деле, он может начаться тогда же, когда начинается «зеркальная стадия», в шесть месяцев). Р. А. Шпитц, изучавший боязливые реакции детей на появление незнакомца в период между шестью и восемью месяцами, пришел к заслуживающему доверия выводу о том, что они обусловливаются формированием у нас памяти о материнском образе, которая не приемлет то, что с ней не согласуется:

Die auftretende Angst ist <…> eine Reaktion auf die Wahmehmung, daß das Gesicht des Fremden nicht mit den Gedächtnisspuren vom Gesicht der Mutter übereinstimmt.[719]

Добавим к этому следующую психо-логическую реконструкцию «страха восьмимесячного»: если я в Другом и Другой во мне, то Другой, с которым я не в силах себя ассоциировать, отрицает меня, делает меня не бытующим, пугает меня.

3.2. Взрослый шизонарцисс занят колебаниями между собой и Другим, которые в итоге полностью стирают разницу между этими полюсами.

В одном из первых романов шизонарцисстского постмодернизма, выдвинувшегося на культурно-историческую сцену в 70-е гг., в «Школе для дураков» Саши Соколова (1976), герой раздвоен, но так, что его «я» и alter ego парадоксальнейшим образом совпадают внутри него (= интернализованное двойничество). Вот как описывает эту странную психическую ситуацию Ф. Ф. Ингольд:

Subjekt dieses Monologs, der dialogisch <…> gelesen werden kann, ist weder «ich» noch «du», sondern «ich» als «du», somit ein fiktionales «wir», aus dem bald die erste, bald die zweite (oder auch, indirekt, die dritte) Person spricht — simultan für sich selbst und für den jeweils Anderen.[720]<подчеркнуто автором. — И.С.>

Шизонарцисстское окончательное снятие границы между «я» и чужим «я» приводит к устранению границ вообще: сюжетом романа Е. Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину» (1982, 1989) является отсутствие препятствий, преодоление каковых обязательно для обычного сюжетостроения (рассказчик вместе с героем, Д. А. Приговым, без каких-либо затруднений добирается до центра Москвы, который, казалось бы, должен был быть наглухо закрыт для праздношатающейся публики в дни похорон Брежнева)[721].

В той разновидности шизонарциссизма, которая свойственна поэзии Д. А. Пригова, неотличимость своего от чужого дает двойную негацию: «не-я» здесь говорит о не-Другом[722]. Вот известное стихотворение, которое следует считать ключевым для понимания замысловатой психо-логики, руководящей Д. А. Приговым: «В Японии я б был Катулл А в Риме был бы Хоккусаем <= „я“ — это тот Другой, который перестает быть самим собой, попадая в чужую страну. — И.С.> А вот в России я тот самый Что вот в Японии — Катулл А в Риме — чистым Хоккусаем Был бы»[723] <= не-Другой, поэт/художник на чужбине, — это «я» как «не-я», как лицо без родины на родине. — И.С.>.

В сущности, на такой же логической схеме зиждется и последний роман В. Г. Сорокина «Сердца четырех», в котором, правда, субъект и другой субъект теряют их содержание так, что обе эти величины вообще аннулируются. Герои романа убивают своих родителей с тем, чтобы в концовке текста совершить коллективное самоубийство.

Неотдифференцированность собственного от несобственного побуждает Рубинштейна в его стихах обнаруживать четырехстопный ямб в самых тривиальных формулах практической речи («Ну что я вам могу сказать? <…> Не знаю, может, ты и прав <…> Послушай, что я написал»