Психодиахронологика - [123]
Выгодное дело — революция, если хорошо подумать <…> «Знаю я тебя, знаю, Лимонов. Ты на мавзолее в смушковой шапке стоять хочешь», — говорил мне один проницательный мужик из Симферополя. Ой, хочу, ой, на мавзолей хочется, и именно в смушковой шапке…[709]
2. Шизоид in extremis
«Но глаза мертвеца широко открылись…»
(Мамлеев, «Изнанка Гогена»)
2.1. Если травма нарцисса в том, что ему отказали в праве на субъектность, то шизоида тянет назад, в симбиоз, потому что он не был признан как объект[710]. В шизоидность устремляется тот человек, кому по каким-то причинам не хватило сопряженного с ним лица, которое направило бы на него некое действие. Тот, кто мог бы стать субъектом действия относительно шизоидно фиксирующегося индивида, похищает у него его объектность и вместе с ней объектность вообще. Вот почему субъектно-объектное сосредоточивается шизоидом в Другом[711].
Нарцисса формирует чрезмерность запретов, налагаемых на ребенка; шизоида — отсутствие родителей или их интереса к ребенку.
Шизоидный художественный текст имеет многочисленные вариации[712]. Мы рассмотрим только один из его типов, который возникает вследствие того, что шизоид склонен преобразовывать даже заведомо объектный мир в подобие (симулякрум) субъектного. В своем максимуме такого рода преобразование ведет к смешению уже мертвого (т. е. сугубо объектного) с еще живущим здесь и сейчас. Мертвое как живое в посюсторонности составляет магистральную тему рассказов Мамлеева, собранных в его первой книге «Изнанка Гогена» или появившихся в печати приблизительно в одно время с ней. Если в нешизоидной литературе наличие мертво-живого в наблюдаемом мире, как правило, экстраординарно, то в шизоидной оно делается повторяющимся, переходящим из текста в текст, универсализуется.
2.2. Персонаж, которого описывает Мамлеев, либо живой мертвец; либо репрезентант того, кого больше нет; либо заполняет интересом к смерти все свое бытие; либо комбинирует перечисленные возможности.
В рассказах о мертвом субъекте ему отводятся роли: вампира (в «Изнанке Гогена», заглавной новелле первого сборника Мамлеева, умерший отец пьет кровь детей; оригинальность этому тексту, вполне традиционному по содержанию, сообщает то обстоятельство, что изображенная в нем реальность дается в перспективе восприятия вампира, — вампиризм субъективизируется); вечного самоубийцы (о нем повествуется в «Полете»; архетипический мотив повторного рождения оборачивается здесь мотивом возвращающегося самоубийства); потусторонней невесты (ее история изложена в новелле «Петрова»: появление в ЗАГСе новобрачной «с того света» смущает чиновников, все же они регистрируют брак — присутствие неживого среди живых не становится аномалией). К группе текстов о мертвом субъекте примыкает «Сельская жизнь», герой которой, дед, правда, еще пребывает по эту сторону смерти, но в то же время выступает как ее эквивалент:
…сознание выпрыгивает из него и оказывается перед ним в пустоте, как некое зеркальце.[713]
Персонаж, репрезентирующий другого, умершего, выведен в рассказах «Рационалист» и «Жених». В первом из них ребенок выбрасывает из окна младшую сестру, возвращая себе таким способом любовь родителей, которая сосредоточилась было на новорожденной[714]. Во втором мать усыновляет шофера, задавившего ее дочь.
Влечение к смерти, без остатка подчиняющее себе человека и делающее живущего по его сущностному содержанию мертвым, изображается в таких рассказах Мамлеева, как «Яма» (герой-повествователь утверждает здесь, что «человек, быть может, и есть всего-навсего мысль о смерти»[715]), «Любовная история» (ее центральный персонаж влюбляется лишь в тех, кто только что погиб, причем вне зависимости от пола погибшего), «Удовлетворюсь» (где речь идет об антропофагии: молодые люди партиципируют мертвое, съедая труп их товарища, покончившего с собой).
2.3. В то время как мертвое живо, живое в своей продолжаемости, в стремлении отсрочить свой конец абсурдно: в рассказе «Управдом перед смертью» больной раком радуется в момент агонии тому, что он нашел в себе силы не повеситься, когда узнал, что он обречен.
Можно сказать, что только смерти и дано жить в первых из обнародованных текстах Мамлеева. Тяжелое шизофреническое расстройство психики, кататония, по-видимому, представляет собой разыгрывание психически больным роли мертвого, проистекающее из того, что ему кажется, что только мертвое (объектное) живо (субъектно). Иначе говоря, кататония есть один из способов, которыми шизофренический индивид сохраняет себя[716]. Проза Мамлеева при всей экстремальности содержащегося в ней взгляда на живое и мертвое есть преодоление больной фантазии, совершающееся благодаря тому, что создаваемый здесь мир показан странным, в своей значительной части комичным[717]
