Пшеничное зерно. Распятый дьявол - [5]

— Слышал, что Кениата сказал? — продолжал старик. — Наступили дни «ухуру на кази» — свободы и труда. — Он умолк и сплюнул через плетень. Муго был явно смущен встречей.

— А ты свою хижину приготовил к празднику? — снова заговорил Варуи.

— У меня порядок, — буркнул Муго и торопливо распрощался. Шагая по деревне, он раздумывал над вопросом Варуи, не понимая, что имел в виду старик.

Табаи и теперь деревня большая, а прежде она лежала на нескольких холмах: Табаи, Камандура, Кихинго и даже Вару. И в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году деревня мало изменилась по сравнению с пятьдесят пятым, когда глинобитные стены в спешке подвели под соломенные кровли и белый человек занес меч над головами жителей якобы для того, чтобы спасти крестьян от их же братьев в лесу. Несколько хижин разрушилось от времени, другие снесли. Но, как и прежде, деревенские крыши издали похожи на огромный жертвенный костер, от которого к небу поднимается дым.

Муго брел ссутулившись, опустив глаза, словно стыд гнул ему спину. Он все еще размышлял над словами Варуи, когда его снова окликнули. Муго вздрогнул, остановился и увидел Гитхуа, ковылявшего к нему на костылях. На Гитхуа была рваная рубаха с лоснящимся от грязи воротником, левая штанина подвернута и заколота булавкой. Подошел, вытянулся как по команде «смирно», сорвал с головы дырявую шляпу и завопил:

— Во имя свободы черного человека я приветствую тебя! — и дурашливо отвесил несколько низких поклонов.

— А-а, как поживаешь? — промямлил Муго в растерянности. И тут же набежали ребятишки посмеяться над проделками Гитхуа. Гитхуа ответил не сразу. Внезапно он схватил Муго за руку.

— А сам-то как, парень? Какой молодец — в такую рань на поле! Даже в воскресенье! Свобода и труд! Ха-ха-ха! А знаешь, до чрезвычайного положения и я был работник дай бог всякому, пока белый человек меня не изувечил. А теперь хоть за тебя сердце радуется. Свобода и труд! Вождь, я приветствую тебя!

Муго попытался высвободить руку. Сердце щемила тоска. Не придумаешь, что сказать бедняге… Хохот детей поверг его в еще большее смятение. Но тут голос Гитхуа изменился:

— Чрезвычайное положение погубило нас! — Голос его дрогнул, он резко повернулся и заковылял прочь. И Муго заторопился, все еще чувствуя на себе взгляд Гитхуа. Три женщины, возвращавшиеся с реки, завидя его, остановились. Одна из них что-то крикнула, по Муго не ответил, даже не взглянув на них, прибавил ходу. Пыль клубилась за ним. Он шагал все быстрее, недоумевая про себя: «Что с ними сегодня! Что они на меня уставились?..»

Вскоре Муго был уже в конце главной улицы, у хижины Старухи. Никто не знал, сколько ей лет, — жила она в деревне испокон веку. Когда-то был у нее сын, глухонемой. Гитого — так его звали — объяснялся при помощи рук, иногда сопровождая жесты гортанными, похожими на звериные, звуками. Он был красивый и крепкий парень, и в городе Рунгее, где окрестная молодежь околачивалась все дни напролет, его любили. Ему чаще других перепадала мелкая работенка, сулившая несколько монет. «Хватит карман отогреть. А когда-нибудь монетки покличут свою родию в гости», — посмеиваясь, говорили парни.

В харчевнях и в мясных лавках Гитого ворочал грузы, которые другим было не поднять. Он любил покрасоваться своей силой. В Рунгее и Табаи ходили слухи, что не одна девушка на себе познала силу его стройного, мускулистого тела. По вечерам Гитого покупал еду — фунт сахару или мяса — и относил матери. А та, завидев его, расцветала, и лицо ее, несмотря на морщины, делалось совсем молодым — так красила ее улыбка. «Ай да парень, ну и молодец!» — говорили люди, тронутые его сыновней заботой.

Проснувшись как-то утром, люди Табаи и Рунгея обнаружили, что все окрест наводнено белыми и черными солдатами и даже танками. Танков здесь не видывали со времен войны Черчилля с Гитлером. В воздухе было смрадно от порохового дыма. Люди струхнули, попрятались кто куда: одни заперлись в отхожих местах, другие укрылись в лавках, забились за мешки с бобами и сахаром. Иные попробовали улизнуть в лес, но все тропинки охранялись солдатами.

Народ сгоняли на базарную площадь, допрашивали, обшаривали карманы. Гитого кинулся в ближайшую лавку, перемахнул через прилавок и свалился прямо на хозяина, укрывшегося под ворохом пустых мешков. Тот совсем обезумел от страха, увидев немого, который размахивал руками и что-то мычал, испуганно показывая на солдат. Гитого вдруг вспомнил: старушка-мать совсем одна в хижине. Сцены кровавых жестокостей пронеслись в его голове. Он выскочил из лавки через заднюю дверь, перелез через забор и побежал полем. Скорее домой! Страшные картины вспыхивали в голове одна за другой. Только он может защитить ее!

Понятно, он не слышал, как лежавший в кустах белый солдат в хаки крикнул: «Стой!», не остановился. Что-то ударило в спину. Гитого взмахнул руками и рухнул. Видно, пуля вошла в сердце. Англичанин вылез из укрытия: «Одним бандитом из мау-мау меньше!»

Когда Старуха узнала, она проронила только: «Господи…» Не заплакала, говорят, не спросила даже, как это случилось.

Вернувшись из лагеря, Муго несколько раз видел Старуху на пороге хижины. Она глядела на него так, словно силилась что-то вспомнить. Лицо у нее совсем иссохло, морщины стянули его в кулачок. В узких щелочках глаз лишь изредка загоралась жизнь. Она носила бусы, обертывая их вокруг костлявых локтей, несколько медных цепочек на шее и дутые оловянные браслеты на лодыжках. При ходьбе все это бренчало, звенело, как колокольчик на шее у козы. Сильнее всего бередил Муго ее взгляд, ему казалось, будто он стоит на людях в чем мать родила. Как-то он решился заговорить с нею, но Старуха лишь скользнула по нему взглядом и отвернулась. Муго стало обидно, но обида не убила сострадания: Старуха была такой жалкой и одинокой. Он решил помочь ей, и сразу на душе сделалось теплее. В одной из лавок в Кабуи он купил сахару, кукурузной муки, вязанку хвороста и вечером отправился к Старухе. В хижине было темно и пусто, холодный ветер свистел в щелях. Она спала на полу у очага. Ему самому приходилось спать вот так на земле в теткиной хижине, вместе с козами и овцами. По ночам он прижимался к козам, чтобы согреться. К утру его лицо и одежда покрывались сажей и пеплом, по рукам и ногам размазывались козьи орешки. Но он привык, даже к козлиному запаху притерпелся.