Псалмы Ирода - [148]

Вход в глубины развалин пугал ее. Слишком много воспоминаний о голодной утробе Поминального холма вылетало на нее из тьмы, скользя на бесшумных крыльях сквозь ее душу. Идти к Гилберу было все равно что навещать его в его же гробнице. Она остановилась, положив руку на гладкий как стекло розовый камень, и крикнула мальчику:

— Кто-нибудь отведет меня к нему?

Древние глаза ни на минуту не перестали прощупывать горизонт.

— Я велел Ти разметить дорогу. Там есть скользкота, которая покажет тебе, откуда начинается путеводный провод. Положишь на него руку и пойдешь.

— А что такое скользкота?

Снова смех, скорее похожий на икоту.

— Ничего-то ты не знаешь, эх ты, женщина! — В его тоне было больше презрения, чем в грязной брани, извергнутой на нее Корпом.

Больше никакой помощи он не предложил. Он считал, что ничем ей не обязан. Даже меньше, чем ничем. Пока Гилбер не выздоровеет, она не посмеет сказать ни слова. Она была тут чужой, которая даже не знала, что заставило этого страшного ребенка показаться ей после убийства Корпа и предложить ей и Гилберу свою помощь, найти им убежище и пищу. Больше того, она не знала, какая причуда удержала этого непредсказуемого ребенка от того, чтобы не сделать с Гилбером того же, что она сделала с Корпом.

«Или с тобой, если уж на то пошло», — сказал Червь.

И она шагнула в темноту. Когда она миновала вход, все стало ей казаться менее страшным. Крыша у здания не сохранилась, да и как могло быть иначе, после всех этих столетий запустения. Поэтому сюда проникали крохотные лучики и капли дневного света, которые ей очень помогали. Нашла она и «скользкоту». Это был кусок ярко-красного незнакомого ей материала, подобного которому ее пальцы никогда еще не ощупывали: гладкий, блестящий, как полированный металл, гибкий как материя, скользкий на ощупь. Кусок был маленький — с ее большой палец, — но столь бросающийся в глаза, что мог служить безошибочным ориентиром начала тропы, которая должна была привести ее в нору, где лежал Гилбер.

К красной метке было привязано то, что мальчик называл «путеводный провод». Это, конечно, был вовсе не настоящий драгоценный провод, а веревка из обрывков тряпок, бечевок и прочных стеблей неизвестно как называвшихся растений, росших на пустошах. Все это было связано, скреплено, перевито, так что получился длинный неопрятный шнур. Вряд ли он годился для какой-нибудь другой цели, но как путеводная нить в лабиринте был хорош. Бекка видела такие нити и раньше — они были проложены для помощи самым маленьким детям, которые иначе могли здесь заблудиться и пропасть.

Она следовала за «путеводным проводом», не дотрагиваясь до него, полагаясь на небольшие световые пятна, почти неразличимые для глаз. Тогда они утащили Гилбера далеко в чрево руин, непонятно для чего — то ли ради самого Гилбера, то ли потому, что это доставляло удовольствие мальчику — властелину здешних мест. Этого она не знала.

И Корпа они тоже куда-то унесли. В темноте память работала хорошо. Даже слишком хорошо. Бекка долго не могла уснуть, когда начинала вспоминать, как они вдруг возникли возле нее из тьмы, киша вокруг своего вождя подобно немым собратьям крысолюдей из страшной сказки Гилбера. Маленькие ручонки ощупывали мертвое кровоточащее тело тут и там, они переворачивали его, как бревно, со стороны на сторону, пока наконец шестеро из них не ухватились за одежду Корпа и не утащили его прочь. Остальные рассеялись, оставив Бекку и мальчика с мотыгой заниматься Гилбером. Мальчик не дал ей даже накинуть на себя одежду. Он просто ухватил Гилбера за руку и потащил куда-то. Ей пришлось кинуться ему на помощь — по-прежнему нагой: не могла же она позволить Гилберу умереть от такого грубого обращения.

Черепки резали босые ноги Бекки в тот первый раз, когда она осмелилась войти в развалины, но она об этом тогда не думала. Путь лежал сквозь густой мрак, в котором шелестели какие-то мелкие существа и мелькали огоньки, похожие на упавшие звезды, слегка освещавшие путь, — крошечные факелы в детских ручках.

Мальчик привел ее в какое-то помещение. Здесь горел кусок тряпки, опущенной в комок отвратительно воняющего жира в ржавой металлической плошке. А еще там было нечто вроде низкого стола, сделанного из тонких кусков металла и стекла. Часть стеклянных панелей разбилась, часть чудом уцелела. Но для Бекки еще большим чудом было то, что ожидало ее на этом столе: все, что было в их лагере, вплоть до мелочей. Ружье Гилбера стояло в углу, рядом с тем, которое они отняли у Корпа, ее собственный револьвер лежал, готовый для осмотра, на ее аккуратно сложенной одежде. Исчез только большой охотничий нож.

Мальчик послал ей хмурую суровую улыбку, когда она взглядом спросила его, что все это значит.

— Мы ничего не берем у тех, кто страдает. Но если вы попробуете обидеть нас, вы увидите, что произойдет.

Это было суровое предупреждение, и Бекка не имела ни малейшего желания проверить его надежность. Пол около стеклянного стола был чисто подметен, одно одеяло сложено пополам в длину и постелено на землю, другое — тоже аккуратно сложенное — лежало рядом. С помощью мальчика она уложила Гилбера и укутала его поплотнее. Сама Бекка быстро натянула на себя платье и бросилась осматривать Гилбера.