Прыжок рыси - [40]

— Доброе утро, — поздоровался приветливо. — Не простужусь. Мне ведь, Алевтина Васильевна, тоже воды некому подать.

Через двадцать минут они сидели на кухне за накрытым застиранной скатеркой столом и завтракали. Жареная картошка с черным влажным хлебом и крепкий, сдобренный мятой цейлонский чай были, наверно, последним из съестного, что оставалось в доме.

Улучив момент, Евгений спросил:

— Алевтина Васильевна, у вас есть красные бусы?

Она удивленно посмотрела на него, опустила глаза, силясь вспомнить, есть ли у нее такие бусы, словно была обладательницей несметного количества бижутерии.

— Красные деревянные бусы? Самодельные, с мелкими деревянными шариками на шее и крупными — на груди? — подсказал он.

— Нет, — пожала она плечами. — А почему вдруг вы…

— Не вдруг. Я нашел пару бусинок в комнате Павла. Одну на полу, другую — в тайнике. — Он посмотрел на нее в упор, желая увидеть ее реакцию на упоминание о тайнике.

Женщина улыбнулась, покачала головой:

— Вы и до тайника добрались?

— Это было не очень сложно, поверьте.

— Я не заглядывала туда никогда. Хотя и знала о его существовании.

— Да? А вот обладательница красных бус заглядывала.

— Нелли? — удивленно вскинула она брови.

— У нее были красные бусы?

— Да. Их подарил ей Павел. Он считал, что красное ей к лицу.

— Когда она приезжала к вам седьмого числа, на ней были эти бусы?

— По-моему… да. Да, были. Хотя… я могу ошибиться.

Евгений сообразил, что седьмого, через два дня после похорон сына, она вполне могла не заметить украшения на шее Грошевской. Во всяком случае, ответ ее может быть не точным.

— Извините.

— Ничего.

— А зачем Павел оборудовал тайник, он не говорил?

— О! — улыбнулась она. — Это было давно. Детские шалости. Полы в сарае были настелены еще в моем детстве, когда-то там был погреб, потом отец его засыпал — перенес в сени. Ничего особенного, поверьте… Но вы меня очень огорчили. Я думала, Нелли приезжала утешить меня.

— Не догадываетесь, что она могла искать в тайнике?

— Нет, конечно. Может быть, бусинка эта попала туда раньше, когда они приезжали вместе с Павлом? Не сама же она обнаружила этот тайник?

— А Нелли не интересовалась, когда Павел приезжал в Сутеево в последний раз?

— Почему вас это интересует?

— Потому что после возвращения из Парижа Павел брал пять дней отпуска и сказал Полянскому, что собирается провести их здесь.

— Я не знала… Нелли… Нелли… нет, извините… Если она и поинтересовалась вскользь, то я не запомнила, поймите мое состояние…

— Конечно, еще раз прошу меня извинить. Что из вещей Павла осталось после его смерти в комнате? Вы что-то забирали?

— Все забрала, что было. А вообще-то ничего, кроме пишущей машинки, костюма, пары белья, рубашек не было. Бумаги, блокнот, что-то еще несущественное он привез перед поездкой сам.

— Почему?

— Не хотел оставлять в общежитии, наверно.

— Что изъял следователь, не знаете?

— Ничего, кроме бумаг и проявленной фотопленки «Кодак». Да, еще письма. Павел хранил их в пластиковой коробке из-под ванильного мороженого.

— От кого письма?

— Понятия не имею. Это его письма.

— Алевтина Васильевна, а видеокамеру, которую он привез из Парижа, вы видели?

— Конечно. Он снимал меня и показал тут же. Я получилась такой безобразной, умоляла его стереть.

— У него что, был магнитофон?

— Был, — заметно омрачилась она. — Маленький телевизор со встроенным магнитофоном. Он продал его Вите Полянскому — не хватало денег. У него мы и смотрели кассету.

— Куда же девалась камера?

— Я ведь говорила, что он занимал деньги перед поездкой. Наверно, продал, чтобы расплатиться с долгами.

— У кого и сколько денег он занимал, не говорил?

— Он никогда о своих финансовых делах со мной не говорил. Как ни спросишь — все нормально, мама, не волнуйся. Я-то догадывалась, что не очень нормально, но ничем помочь не могла. Когда он получал гонорары, помогал мне.

— Но пленку-то эту он не стал бы продавать? Где же она? Если следователь не изымал, вы не забирали — кому она могла понадобиться? Что на ней хоть было, кроме подвыпивших приятелей в Измайлове?

— Ничего особенного. Эйфелева башня, Елисейские поля, дома, прохожие, кафе, машины. Везде почти — Паша или Лева с Риммой. До этого Паша был только в Болгарии — со стройотрядом, десять лет тому назад.

Евгений допил чай:

— Спасибо… Не помните, какая у него была камера?

— Ой, нет. Маленькая такая, в половину машинописного листа. А название… я не поинтересовалась даже.

— Вы не могли бы дать мне адрес Льва Климанковича?

— Да… а зачем?

— Алевтина Васильевна. Я хочу знать, кто и за что убил Павла. И я это узнаю.

По решительности, с которой были произнесены эти слова, она поняла, что материнского благословения ему не понадобится.

* * *

Через час рейсовый «ЛАЗ» увозил Евгения в Приморск. Он смотрел в окно на безликий пейзаж, боролся со внезапно накатившей дремотой, перед глазами его все стояла одинокая фигурка Алевтины Васильевны на фоне кирпичной стены автобусной остановки. Женщина терла выплаканные глаза, махала ему вслед до тех пор, пока автобус не исчез за поворотом шоссе, и Евгений думал теперь, что у нее никого больше не осталось в целом свете.

Сзади сидели бабушка и толстый ее внук лет шести, который громко чавкал леденцом, зевал, стучал ногами в спинку сиденья и требовал рассказать ему сказку.