Прозрачные леса под Люксембургом - [46]

Пусть ваш крик растревожит, разорвет душу, выведет ее из привычного равновесия. Пусть ваш крик заставит задуматься, заплакать или засмеяться до слез. Пусть в глухой темноте ночи кто-нибудь, разбуженный вашим криком, встанет, зажжет свет и попробует начать все сызнова. Пусть ваш крик переживет вас и, вырвавшись из вашего сердца, останется в сердцах других.

Пусть будет только так! А иначе зачем?

–

Как небольшая воинская часть представляется мне наша литература.

На трибуне генералы: Пушкин, Чехов, Блок, Гроссман, Пастернак…

В строю рядовые: честные, одержимые, талантливые. Неталантливых здесь нет, и потому эта часть небольшая.

Вглядываюсь и пытаюсь хотя бы в крайней шеренге отыскать себя, но тщетно. Я еще допризывник.

–

Как хочется заплакать. От самого себя.

Но меня так долго приучали к благоразумию, что в конце концов я разучился плакать. Зато теперь, кроме черного и белого, я различаю очень много цветов и даже оттенков. Я затрудняюсь поставить точку, все чаще останавливаясь на многоточии и давно могу найти среднее между «да» и «нет», например, ответив так: «Видите ли, дело в том… И вообще, это довольно спорный вопрос…» Я могу повернуться и уйти, но уходя, обязательно оглянусь. Я ничего не делаю, но твердо уверен, что все еще впереди и позади немало.

Но однажды я оглянусь и увижу, что за мной ничего, кроме длинного шлейфа упорядоченных отношений, заглаженных ссор, гладко исписанных листков… Может, тогда я заплачу.

Вернись же ко мне, время моего максимализма.

–

Представьте себе, как чудно утонуть в пуховой перине, окунуться в огромную пуховую подушку и увидеть сон. В это время в доме должна быть хорошо протоплена и чуть потрескивать печка, и тогда вам приснится…

…Жаркий июльский день. Поле, непременно васильковое, с хоралами кузнечиков в примятой траве. Облака в заводи тихой реки…

…Или дом, где так давно не был. С домашними пирожками, вишневым вареньем и еще тысячей невообразимых вкусностей. И, конечно же, мама – единственная женщина…

…Или женщина, которая, как ни странно, вас понимает. Красивая и добрая…

И вообще, вам приснится так много хорошего, что совсем не захочется просыпаться.

А проснувшись…

За окном то ли зима, то ли весна: черный грязный снег, стаи воронья на полях и такая же грязная, вечно разбитая дорога…

За дорогой неумные разговоры, дрязги, бесконечные споры, недомолвки, тоска…

А вы говорите: обломовщина…

–

– Нет, – сказали ему в редакции. – Хотя, впрочем, мы могли бы перевести несколько ваших вещей на татарский и попробовать в одном из местных журналов.

– На татарский? – Он услышал, как сломался и застыл голос.

– В принципе, это может пройти, – мягко улыбнулись в ответ. – Да и переводчик есть неплохой…

– Значит, на русском нельзя… – Он тоже заставил себя улыбнуться. – А на татарском пройдет?..

Сейчас он еще отчетливее услышал, как стыло прозвенел его голос. Все. Точка. Если не остановиться – он сорвется, ударит этого человека. И он остановился.

– Я думаю, это можно попробовать, – по-прежнему доброжелательно ответил редактор – он не услышал его голоса. – Специфика такая, знаете ли…

– А может, на язык племени мапуту? Или еще на какой-нибудь диалект? – спросил он, пытаясь говорить как можно спокойнее, и неожиданно увидел, как жалко и стыдно трясутся руки.

Он шел по длинному коридору редакции. И вдруг резко развернулся, точно и коротко ударил по оконному стеклу. Звон, осколки разбитого стекла и, словно по цепной реакции, шум открывающихся дверей – из кабинетов на него глядели ничего не понимающие сотрудники издательства.

А он уже шел мимо них, опустив окровавленную руку и закусив губы от боли…

Зачем он это сделал?

Но все-таки на какое-то время физическая боль поглотила боль и унижение, которые он пережил за той дверью, теперь оставшейся позади…

–

Его глаза никогда не смеялись.

Он был спокойный, непринужденный в общении, в чем-то даже нелепый человек. С ним было на удивление легко и просто.

Только вот глаза, которые никогда не смеялись. Но, с другой стороны, кто в них всматривается? Ну, глаза и глаза. Бог с ними, с глазами.

Вечером, в шумном кругу знакомых, он умер, видимо, что-то не преодолев в самом себе, не сумев улыбнуться в нужную минуту…

– Какое недоразумение! – воскликнули окружающие. – Ведь он жил так легко…

Его фотография, оттененная черным гранитом, казалась совершенно неуместной на заброшенной аллее старого кладбища.

– Всего двадцать девять… – сокрушались проходящие мимо. – Совсем мальчик. И какое, обратите внимание, беспечное лицо…

И никто не замечал его глаз, которые никогда не смеялись.

–

В этой стране суждено родиться. Суждено умереть. Жить суждено ли?

–

За столиком театрального кафе «юноша пылкий со взором горящим» декламирует свои стихи. И чем хуже стихи, тем эпатажнее, с опереточными фиоритурами в голосе он их подает.

В одежде – искусственный беспорядок, в глазах – предубеждение, скандальный есенинский блеск…

Может, и хорошо, что не всех нас пускают в литературу.

–

В поэзии слово «ведь» – признак стихотворной немощности.

–

Русские художники – счастливый народ.

На западе пишут на компьютерах. Но о чем? Кругом достаток и стопроцентное счастье.