Прозрачные леса под Люксембургом - [45]

Она приводит себя в порядок: это отнимает у нее гораздо меньше времени, чем у всех женщин на свете, – она боится, что, проснувшись, я увижу ее не готовой к нашей любви.

Она совсем взрослая женщина с устоявшейся красотой и образом мыслей и в то же время совсем девочка: она восторгается своей самостоятельностью, все, не связанное с нами, находит бессмысленным и то, что мы вместе, считает единственно оправданным состоянием.

– Сережка, мой хороший, вставай.

– На каком основании… Тут и так каждый день…

Чувствуя, как утрачиваю последние секунды сна, я еще пытаюсь сопротивляться и бормочу что-то маловразумительное.

Это нисколько не умаляет ее решимости разбудить меня – мы так давно не виделись, что позволить мне спать – верх безрассудства.

Понимая, что все потеряно, я поворачиваюсь и долго смотрю в уголки ее губ. В них что-то грустное и смешное. Наверное, так: один уголок грустный, другой смешной.

С асимметрии губ начинается ее неповторимость. И не заканчивается никогда…

Она склоняется ко мне.

– Господи, наконец-то… Это какая-то пытка – будить тебя. Ты забыл? Сегодня праздник. Я купила тебе рубашку, ее надо померить… И, вообще, надо вставать, куда-то идти, что-то делать… Сегодня праздник…

Позже мы завтракаем на веранде за покрытым крахмальной скатертью колченогим столом. Из сада тянет дождливой сыростью и прохладой, но все-таки чувствуется, что скоро лето, беззаботность…

По радио передают утренние новости, мы пьем чай из электрического самовара и говорим о всякой чепухе. Я смотрю на нее и неожиданно для самого себя говорю:

– Знаешь, а ведь мне, наверное, придется терпеть тебя всю жизнь…

Она на мгновение теряется, опускает глаза – к уголкам ее губ катятся две слезы: одна смешная, другая грустная…

– Я согласна…

Где-то далеко неустойчивые дрожки и разбитая дорога ждут нас, но сейчас не об этом…

С двадцати до войны

Она давно легла.

А он по-прежнему сидел за письменным столом, на котором, как пасьянс, были разложены листы бумаги. Пустые и перечеркнутые. Он смотрел на бумагу и понимал, что ничего не может, совсем ничего…

Потом разделся и лег. Она потянулась к нему.

– Ты не можешь без этого? – он убрал ее руку.

– Что с тобой? – отстранилась она.

– Так, ерунда… – И как можно мягче, как иногда умеют мужчины, добавил: – Спи, малыш, спи.

Она уснула. Доверчивым и безмятежным сном, каким умеют спать только женщины.

Он лежал и курил. В душном мраке комнаты нервным пунктиром вспыхивал огонек его папиросы…

Так он встретил первый проникший в комнату луч солнца. С первым лучом проснулась она. Посмотрела в его напряженное лицо и заплакала.

– Ты что? – он прижал ее к себе.

– Я знаю, – сквозь слезы говорила она, – ты не спал всю ночь. Я глупая, пустая… Я чувствую, что тебя мучает, но ничем, ничем не могу тебе помочь. Я бессильна. Прости меня. Я бессильна…

Тогда он сел за стол и написал о ней. И это было совсем не то, о чем он думал всю ночь, но это было настоящее.

–

– Полгода я здесь в Москве, в сержантской школе служил. И вот утром поднимают роту, бежим по плацу злые, невыспавшиеся, а за частью – дома, жизнь идет своя, привычная, нерасторопная… Постепенно зажигаются окна, еще разобрана постель, вечно подгорающая яичница… А перед глазами уставшие спины товарищей и окрики эти, которые, наверно, всю жизнь помнить буду: «Подтянись! Дистанцию держать!»

– Ну и что?..

– Так, ничего… Но, знаешь, странно – думал о домах, о незнакомых окнах, а хотелось почему-то только одного: наконец сесть в метро и услышать, вот как сейчас: «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – “Маяковская”». Такое вот было представление о счастье…

– Бред какой-то…

– Да, наверное… Конечно. Бред, что еще…

–

Я устал ждать тебя. Но иногда вечерами мне кажется, что сейчас раздастся звонок в дверь… и войдешь ты. Озябшая и раскрасневшаяся с мороза.

Ты будешь необычайно собранна и скажешь как бы между делом:

– Мне, собственно, нужно поговорить с тобой.

– Раздевайся, – я возьму из твоих рук сумочку.

– Не стоит, – ответишь ты, – я буквально на минуту.

В этот момент у меня, вероятно, что-то оборвется внутри.

– Почему же ты не хочешь раздеться? – с унизительной поспешностью спрошу я, но, взяв себя в руки, добавлю с максимально возможным безразличием: – Впрочем, как знаешь…

Тогда ты разденешься и пройдешь в комнату. Мы будем сидеть друг против друга и молчать. Эта пауза затянется надолго, но ни мне, ни тебе она не покажется утомительной. И в этой напряженной тишине ты, наконец, произнесешь:

– Прости меня. Прости…

Я, наверное, ничего не смогу ответить. И немного удивленно, может, испуганно, ты спросишь:

– Почему ты молчишь?

– Ты же знаешь, что я могу тебе сказать…

И ты действительно знаешь все, что я могу тебе сказать.

И опять наступит тишина, но это уже будет тишина для двоих.

Потом… Но что будет потом, я не знаю, да и какое это имеет значение.

В моем воображении давно разыграна наша встреча, даже если она будет немного иной. И не хватает всего-то пустяка – чтобы ты пришла.

–

Все, что вы хотите сказать, должно быть криком.

Криком отчаянья и счастья. Криком любви. Криком мысли. Криком несправедливости.

Пусть непродолжительным, но криком…