Прозрачные леса под Люксембургом - [47]

Нам же стоит отдернуть занавеску – и уже рассказ: нищета, безверие, хамство, попранные идеалы, фальшивые истины… Только пиши.

Что-то не пишется – есть хочется.

–

И открылись врата в рай.

Две девственные нимфы под руки усадили на лужайку, поднесли белоснежную хламиду, дали вкусить наливного яблочка.

Вокруг благообразие: арфистки, перебирающие золотые струны утонченными руками, божественные клавиры, разящие стрелы амуров, Господь – величественный и вполне доступный, неслышная поступь святых на небесах… И так вечно. Вечно!

Взвыл и… проснулся. Побродил по квартире, подошел к окну. За окном парк, липовый медонос, сонные утки в пруду…

Под окном разгорающийся скандал у пункта приема стеклотары, чей-то надсадно заводящийся автомобиль…

Закурил в раскрытое настежь окно и подумал: как же хорошо быть материалистом.

–

Петродворец. Дама в пышном платье восемнадцатого века, в парике-буклях фотографируется с изможденными от жары туристами. Несвежее бутафорское платье подчеркивает возраст его хозяйки: на лице испарина, вялая грудь, под неряшливым слоем макияжа немолодое, утомленное лицо.

Театрально улыбается очередным ценителям старины, поддерживает под липкий локоток их разомлевших жен…

И развозятся по стране ее фотографии, занимая строго отведенное место в толстом семейном альбоме с виньетками. И по семейным праздникам, оторвавшись от куриной ножки, хозяин вынимает альбом и, тыча пальцем в фотографию, комментирует пьяным гостям:

– Это мы в Петродворце… Во подруга – целый день в объективе. Ничего работенка, а?

Гости дружно поддерживают:

– Да уж, не слабо…

– Мне бы такую. Ходи с утра до вечера – запечи… запечатляйся с кем попало…

Она и ходит с утра до вечера, и снова с утра. Вышедшая в тираж актриса.

Вечером в кабаке пьет коньяк, курит, матерится, хохочет над пошлыми шутками, набирается под завязку. И чем больше пьянеет, тем выразительнее тоска и одиночество в ее глазах.

Все ее знают, со всеми она спала, всем на нее плевать…

–

Вот и дожил Каганович до девяносто шести.

Как-то попытались взять у него интервью. Приехали на Фрунзенскую набережную, позвонили в дверь.

Долгие старческие шаги в прихожей, надсадный кашель, напряженно-придушенный голос:

– Кто?

– С телевидения, Лазарь Моисеевич. Хотели бы взять у вас интервью.

Изматывающая пауза. Проворачивание бесконечных замков и открывающаяся на ширину цепочки дверь.

В дверном проеме дряблая, твердо сжимающая кукиш рука. Вот вам! Вот!

В полумраке коридора детская блаженная улыбка обезумевшего палача.

–

Как называлась та деревня? Не вспомню. И уже никогда не найду.

Туманная, пустынная, на берегу спокойной, величественной Камы.

Я ловил рыбу с перевернутой, разбитой, тысячу лет не смоленой лодки. Не клевало. Да и трудно было представить, что на такой величественной реке без заводи и запруд может быть клев.

Наконец попался рак. Мудрый старый рак, флегматично перебиравший клешнями. Он знал, что я отпущу его. И я отпустил.

Заброшенная, покосившаяся деревня с равнодушными ко всему, доживающими свой век старухами.

Было мне тогда двенадцать лет. И этот первый, исполненный душевного равновесия день…

Но уже тогда вошел в мою душу покой и остался навсегда.

И теперь он тревожит, зовет меня – этот покой. И дали его безграничны. А я все чего-то жду…

–

Ветра гонят по земле пустые консервные банки, вздымают в небо смерчи неликвидных денежных знаков. Снега на голых прилавках магазинов, в глазах – одержимость хлебом насущным, безнадежность – эпоха гиперинфляции…

А человек с безнадежными глазами строил себя всю жизнь.

С тщательностью великого зодчего он проектировал себя из самых разнородных материалов, где-то ломал, что-то перестраивал, писал акварелью голубые города, возводил мосты, бережно укладывал янтарные россыпи канифоли в скрипичный футляр.

Из космоса он, замирая, смотрел на Землю – единственную планету в бесконечном океане Галактики, расщеплял атом и любил одну единственную женщину.

Он всю жизнь лепил руки Венере Милосской. Их уничтожила гиперинфляция.

Гиперинфляция наших душ.

–

Сколько мы переврали за эти годы, как исковеркали себя, свою историю, какими благими лозунгами прикрывались и, наконец, вывели абсолютную величину: достаток!

И сразу стало предельно ясно и осязаемо то, ради чего требовалось прожить целую жизнь и умереть, так и не получив ответа.

–

Человек ущербен изначально. Попробуйте назвать кого-то, хотя бы раз не совершившего подлость. Не предавшего…

Дистанция между порядочным человеком и отъявленным негодяем настолько ничтожна и иллюзорна, что, по большому счету, ее определяет ощущение гадливости, которое мы испытываем от совершенной подлости. Или не испытываем.

Плоть человека – грех. Дух – Бог. Все уравновешено на незримой чаше весов, и нравственная чистоплотность, в конце концов, зависит от того, сколько шагов сделано в ту или иную сторону.

И потому есть вера и церковь. И Библия – зеркало, в котором никогда не отразиться. И потому есть Дьявол и его цепное порождение на земле.

–

У входа в метро старик продавал готовальню.

Гудящий, облепивший станцию блошиный рынок поигрывал перламутровым фарфором, холодным очаковским пивом, китайскими лифчиками и пуховиками, величественными мясорубками…