Прозрачная маска - [51]

Кажется, мои слова были искрой.

Через три дня после моего отъезда и в нашем селе вспыхнул мятеж. Так его называли потом, когда все успокоилось, когда люди все осознали. Однако в ту ночь четыре улицы собрались на площади — мужчины и женщины с фонарями, топорами, вилами и ножами в руках. Дядя Жельо взобрался на принесенный стол, поднял руки и пытался успокоить людей. Они хотели услышать, что он им скажет. Думаю, что, если бы в то время он смог им что-то пообещать конкретное, такое, что могло соблазнить, они успокоились бы и отправились по домам. Но он только кричал: «Стойте! Остановитесь!»

Толпа ему ответила гулом, двинулась на общественный двор, каждый забирал свой скот, вел домой и запирал в свой хлев. Утром приехала милиция из города и водворила порядок, а к вечеру наши односельчане один за другим открывали ворота и добровольно вели свой скот обратно на общественный двор и привязывали его на прежнее место.

Я не приписываю себе какой-либо заслуги в этом мятеже — он мог произойти и без моих стараний, — но вспоминаю об этом потому, что моя душа от этих беспорядков наполнялась радостью. Произошло то, что я предвидел. Я был горд своей прозорливостью, чувствовал себя провидцем и даже попытался увидеть свое будущее. Мне казалось, что мое дарование бесподобно. Я ходил по селу, как настоящий бог среди людей, с достоинством человека, который все знал о людях, а они не знали обо мне ничего. И это чувство делало меня добрым и снисходительным. В те годы, считающиеся очень трудными для социализма в истории нашей страны, я жил в полном душевном равновесии. Моя злоба — теперь истощившаяся — превратилась в прозрение, насмешку и чувство превосходства. Я продолжал вести кружок политического просвещения — специализировался на вопросах сельского хозяйства, с вдохновением рассказывал о Советском Союзе, говорил много, потому что любил выступать. Слушали меня с вниманием, верой и удивлением, восторгаясь моим красноречием. Это восхищение влекло их ко мне — они шли за мной, обманутые моей кажущейся необыкновенностью. Рядом со мной они чувствовали собственное ничтожество и стыдливо, с раскаянием отступали. «…Вот так появляются ложные боги и лжепророки, которые, прикрываясь знаменем всевышнего, творят чудо, чтобы одурманить, если возможно, не только простаков, но и избранных». А избранные мне верили. Само название «беспартийный коммунист» звучало для меня как «тайный советник», делало меня необычным и авторитетным. Интерес ко мне был разносторонним. Женщины хотели завладеть мной, жертвуя своим телом, познать меня, стремились успокоить душу.

Последующие приятные годы.

Чтобы соответствовать времени и положению, купил себе шляпу и велюровые туфли. Однако началась миграция населения, которая увлекла в город и меня.

Заметка автора. За время пребывания в коллективе завода «Серп и молот» Йордан Умбертов показал себя как принципиальный работник, нетерпимый к невежеству и карьеризму. В баре «Кристалл» комплекса «Золотые пески» к характеристике Умбертова о завода «Серп и молот» добавили, что он имел одну слабость, оказавшуюся губительной для его карьеры: женщины. Уточнили, что ради женщины он бросил отлично оплачиваемую работу и уехал неизвестно куда. Сожалели о нем.

5

Вместо того чтобы кричать, как Давид, убегавший от своего сына Авессалома: «Господи, как возросло число врагов моих, многие поднимаются против меня», — я лежал почти так же, как тридцать лет назад в доме бабушки Петачки, — смотрел в потолок и старался ни о чем не думать. А как только задумывался, приходил к выводу, что я и в самом деле берег, в который бьет жизнь, разрушает его и уносит размытые частицы, уменьшая меня на глазах. Мне уже давно перевалило за пятьдесят, и эта довольно долгая жизнь не принесла мне ничего, кроме боли, которая не убивает, но постоянно мучает и гнетет. И если набраться смелости осмыслить пережитое, то я, вероятно, разделил бы свою жизнь на два периода; рубеж, который разделял их, приходился на 1945 год. После этого года на мою голову постоянно сыпались несчастья, которые до этого я приносил другим. Даже невольно.

Первое — уехала Берта. До этого она уезжала много раз, но всегда, прибыв в Вену, присылала мне открыточку и сообщала о том, как доехала и что у нее дома. Она была (а может, есть и сейчас) женой парализованного владельца фабрики дамских чулок, смерти которого мы оба ждали с нетерпением. Когда мы познакомились, Берта была в Болгарии вместе с мужем. Потом она приезжала одна. Четыре года отдыхала на Золотых песках, а потом несколько лет — в Пампорово. Когда она попросила меня перейти на работу куда-нибудь в районе этого курорта, чтобы быть вместе, я подумал, что она связана со шпионской организацией, и бросил ее. Нет, не из патриотических чувств. Тогда я еще был молодым и верил, что моя душа — обитель пропаганды и так называемая социалистическая действительность не могла ослабить ее. По-прежнему я ненавидел все и всех, лишивших меня того, к чему я готовился и был предназначен. Так что я и ломаного гроша не дал бы на алтарь социалистической Болгарии — пусть ее наводнят шпионы, пусть делают все, что хотят и где хотят, но только без меня. Хотя иностранцев я тоже недолюбливал. Только Берта была и осталась исключением. Для меня все, кто живет на Западе — это те, кто летом приезжает в Болгарию, — белобрысые самодовольные морды, — едят наш хлеб, не утруждая себя даже тем, чтобы попытаться запомнить, как сказать по-болгарски «спасибо». Они унижали мизерными чаевыми и баснословными претензиями, они просто приводили меня в бешенство своим пренебрежением к тому, что лично мне казалось прекрасным и что я от души хотел им показать. А они относились ко мне как к туземцу, рожденному лишь для того, чтобы им прислуживать. Больше чем уверен, что добрая половина из них не отличает Шекспира от Шиллера, Талейрана от Тамерлана.