Прозрачная маска - [50]

Итак, втроем следуем за цыганами и смотрим, куда они направляются. Была поздняя осень, шли дожди вперемежку со снегом. Слышалось шлепанье босых ног по грязи, и от этого становилось еще холоднее. В центре села располагалась большая площадь, а по обеим ее сторонам разместились два больших дома — один старый, другой новый, словно мать и дочь. В них жили крепкие хозяева, имевшие совместный трактор, молотилку и сеялку — инвентарь, которого в других хозяйствах в то время практически не было. Поэтому мы так настойчиво агитировали именно их.

Останавливаемся в тени высокого забора и ждем, что будут делать цыгане. Они, кажется, в нерешительности, но их предводитель машет рукой, и группа направляется к старому дому. За ними и мы. Идем, как настоящие конспираторы. Вдруг кто-то поднимает над головой яркую керосиновую лампу, орет «Я-я-яаа», и звучит цыганский крик, феерическая пляска, словно танец светящихся разноцветных дьяволов. В такт музыке мелькание огней — это дирижирует тот, с лампой. Вокруг тишина, и во время коротких пауз, когда кларнетист переводит дух, слышим, как хлопают окна в соседних домах, хотя понять трудно, открываются они или закрываются. Кто-то снова заорал «Я-я-яаа», и вспыхнул свет второй керосиновой лампы (все шло по плану), и в ярко освещенном кругу замельтешила куча разноцветного тряпья, кипела, тряслась и громко смеялась. Музыканты играли цыганочку. Их молодые тела извивались в исступлении, корчились и тряслись в такт мелодии, склонялись до земли, резко выпрямлялись. Вся их грубая страсть представляла что-то страшно оскорбительное. «Айдии, айдии», — призывно гнусавил Муто Баба, а женщины метались, как связанные животные, и пели. Они орали так до тех пор, пока их кто-то не остановил, но не для того, чтобы прекратить гвалт, а чтобы завершить разгул. От дома с лаем кинулась собака, мужчина громко выругался, цыгане бросились в ров, и был слышен только топот и звон бубна. На следующий день их уже в селе не было. Тайком они бежали, а жители верхнего квартала рассказывали, что горнист появился только в тот момент, когда цыганская кибитка уже покидала село.

Оба крестьянина, которых агитировали с помощью цыганского танца, в ТКХ не вступили. Один из них вскоре умер, а другой так и остался единоличником вплоть до массовой коллективизации. Деятель из библиотеки был уволен с работы, партийный секретарь и дядя Жельо получили по строгому выговору от околийского комитета партии, но потом все было забыто. Остались среди селян только горькие воспоминания о том времени.

Через несколько дней решили, что тот, кто не вступает в ТКХ, враг социализма. Новый заведующий библиотекой собрал агитгруппу, взяли котелок с дегтем и целую ночь писали на воротах не вступивших в ТКХ крестьян: «Враг», «Здесь живет враг», «Оппозиционер».

Никто не соскабливал написанное. На некоторых домах этот позор сохранился и до наших дней, а на некоторых — остались белые следы.

Что мы только не придумывали, чтобы добиться массовой коллективизации! Где уговорами, где угрозами, где увещеваниями — однако спущенную директиву выполнили, указанный процент даже превысили. Нас похвалили. Осенью собрали скот и инвентарь на общественный двор, но наступили холода, и обобществленный скот начал дохнуть: лошади падали, овцы облезали, у коров пропало молоко. Всю зиму кормили скот соломой вперемешку с небольшим количеством сена, а содержали в наспех огороженном загоне под открытым небом.

Долгой показалась мне та зима, которую я прожил в одном доме с секретарем парторганизации. Из-за усердного служения новой власти у меня не оставалось времени ни для ненависти, ни для любви.

Весной у людей кончилась мука, начали есть просяные лепешки. В ТКХ запасов не имелось, а до нового урожая было еще далеко. В больших семьях к просяным лепешкам добавлялась вареная тыква. Недовольство росло и достигло своего апогея к пасхе, когда не многие могли отнести своим крестникам кулич, курицу или яйца, как это делалось многие годы. Все сельскохозяйственные продукты селяне меняли на черный хлеб в городе.

В апреле в деревне началось брожение. Недовольные были и среди коммунистов. Власти приняли меры, а агитаторы объясняли создавшееся положение временными трудностями, которые переживает вся страна. Однако это вызывало обратную реакцию среди населения. «Значит, и у других?» — еще больше возмущались односельчане.

Тогда я снова взял отпуск. Была середина апреля, отпуск мне был нужен не для отдыха, не для какого-то дела — просто необходимо было уехать из села. Но прежде чем уехать, я собрал членов кружка марксистско-ленинского просвещения под видом завершения партийной учебы: наступала пора горячих полевых работ. А после заключительных занятий попросил остаться с десяток коммунистов, которых знал как приспособленцев или сомневающихся, и предупредил, чтобы были начеку. Сказал, что я хоть и беспартийный, но вынужден предупредить партийного секретаря и сообщить им: дела идут плохо. Вчера слышал, что в Плевенском округе кооператоры подняли бунт, растаскивают ТКХ и забирают свой скот. Некоторые самовольно запахивают и засеивают свою землю. Власти не вмешиваются, потому что не хотят кровопролития, но бунты не прекращаются. Социализм в сельском хозяйстве в опасности. Каждый из них должен быть на своем посту. Как коммунисты, они обязаны разъяснить народу, что эти трудности скоро будут пережиты…