Прозрачная маска - [42]

Никогда позднее я не искал ее, потому что был уверен, что если она даже и родила ребенка, то не пропадет с голоду, проживет: швейная машинка у нее была совсем новая, а в Свиштов в то время пришла современная мода — очень короткие ситцевые платья, доступные по своей скромной цене всем женщинам. А может быть, нашелся какой-нибудь вдовец, взял Дамяну в жены; в общем-то, она была хорошая женщина. Только иногда, увидев детей — сначала маленьких, потом все взрослее, — спрашивал себя: если она родила, сколько лет сейчас нашему ребенку? Я не испытывал к нему отцовской любви и даже не хотел, чтобы он был похож на меня. И не сожалею об этом и ни в чем себя не упрекаю. Чувство к семье — это нечто, напоминающее талант человека в искусстве. Никогда нельзя судить человека за то, что он не играет на скрипке или не рисует. Почему же я должен стыдиться того, что лишен способности любить семью и детей?

Заметка автора. Дамяну Гюрову я отыскала в даме для престарелых в Толбухинском крае. Она попала туда после смерти сына. Йордан Дамянин — ее сын — остался под развалинами разрушенного во время сильного землетрясения 4 марта 1977 года кирпичного дома на улице Дунай, 13. Она показала фотокарточку, Красивый был паренек. Водопроводчик. Спросила у Дамяны об Умбертове. «Наверное, умер, сердечный. Не мог он быть живым и не навестить нас хоть разок. Он был не таким человеком. Я его знаю». И перекрестилась.

2

Назначили меня счетоводом кооператива в родное село моего отца. Село большое, в нем были три корчмы, два попа и сельскохозяйственное училище. Был и свой партизан. Я прибыл в село в среду, навестил родных, снял себе квартиру в доме бабушки Гины Петачки — дом с большой усадьбой, выходящей на две улицы. Хозяйка моя была маленькая и шустрая, как ласка, многие годы прожила одна и не могла нарадоваться на меня. В первый же вечер услышал такое, что, как она считала, должно было заинтересовать меня, — о двух учительницах из сельскохозяйственного училища, о Жечке-партизанке, о ветеринарном враче, которого всем селом не могли женить, о начальнике почты и его жене Кичке. Было лето, но я ходил на работу при галстуке, и, вероятно, из-за этого долгое время меня называли только по фамилии. Жил как узник. Ничто не трогало и не привлекало мою душу — прошлое было забыто навсегда, будущее от меня не зависело, а настоящее вызывало отвращение. Спиртные напитки пить не мог, а ничего другого не находил, чтобы заглушить наносимые мне жизнью удары. Иногда по вечерам тайком доставал из чемодана свои священные книги и читал их до слез безысходности: то, чего я хотел, не мог, а то, кем я был, вызывало отвращение. Мне не было еще и двадцати пяти, силы копились во мне, оседали в моем сердце, бродили, как свежее виноградное вино, и так распирали меня изнутри, что вынуждали искать то, на что я не имел ни смелости, ни права. То были мучительные дни — ни одного сочувственного слова, никакой надежды. Тогда мне пришла в голову мысль жениться. Хлопоты со свадьбой должны были отвлечь меня хотя бы на какое-то время от моих мучений и дать отдых сердцу. Об этом думал обычно по вечерам. В селе люди ложатся рано, накормят скотину — и в постель, нежатся, думают, мечтают. Мне не спалось, по ночам выходил из дому и подолгу сидел у пруда. Работа тоже не клеилась, начал допускать ошибки при подсчетах. Отбросил мысль о женитьбе и решил найти тяжелую физическую работу, требующую больших затрат энергии. По воскресным дням помогал бабушке Петачке в поле. Работа успокаивала меня, но это, должно быть, инстинкт самосохранения. Потом выпал снег, белая пустошь на улице, белая пустота внутри меня. Я был чужим для всех окружающих, не ходил на свадьбы и праздничные торжества, лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Ждал. Не кого-то. Ждал чего-то. Это что-то должно было случиться. Оно должно было извлечь меня из болота, отмыть и дать мне власть. Чтобы облегчить ожидание, купил себе теплое пальто и галоши, а на Дмитров день отправился к попу Кириллу под предлогом того, чтобы уточнить, действительно ли он продает овчарню и сколько за нее просит. Это был пожилой разговорчивый мужчина, вне службы одевался по-домашнему. Поговорили об овчарне, о кооперативе и даже об учительницах из сельскохозяйственного училища. Поп был философом и знал жизнь со всех сторон, но временами вздыхал и говорил: «Распустился народ. Ни веры в бога, ни почета его слугам». Торг не состоялся, но мы подружились с попом Кириллом. Я даже помогал ему убирать репу на заднем дворе церкви, а вечером мы напились.

На следующий день купил себе зеркало. Укрепил его в своей конторке таким образом, чтобы смотреться, не сходя с места. Сделал это, чтобы убивать время. Сижу, скажем, зимой, за окном темно, где-то играет музыка (всякие прелести были в то время, люди еще не отвыкли веселиться), рабочий день заканчивается, и наступает ночь — долгая, наполненная тихим ужасом. В такие минуты мне больше всего хотелось не того, чего ожидал, а перемен в жизни и в себе. Хотел, чтобы вспыхнула война или мировая революция, напал мор или чума, потом — все что угодно, только бы кончилось это бессмысленное существование. При таких мыслях я смотрел в зеркало. Видел свое отражение слабым и черным, как у лудильщика кастрюль, и мне казалось, что это не я. «Ты ли это?» — спрашивал я. На меня смотрело немощное от ночных бдений лицо, поблекшие губы, потухшие бегающие глаза. С глазами я, конечно, преувеличиваю, но тогда мне так казалось, Смотрел я на себя и старался унижать всех, пока не поверил в собственное ничтожество. Кто-то из древних мудрецов сказал, что человек каплю за каплей должен выдавливать из себя раба. Я же делал обратное — каплю за каплей впрыскивал себе в душу страх и самоуничижение. Не мог понять время, в которое жил. И оно меня не понимало. Это было не мое время, а я — не его герой. Убивал его, как мог. И оно убивало меня. Маскировались друг от друга и никогда не видели своего истинного лица. Для характеристики такого состояния и его лечения теперь придумано много названий и лекарств, может быть, они и тогда имелись, но я боялся хоть кому-нибудь пожаловаться, с кем-то посоветоваться. На втором году своего пребывания в должности счетовода я уже не носил галстук, брился через день и при мысли о женщинах или каких-либо других развлечениях покрывался холодным потом от отвращения.