Прозрачная маска - [44]

На вид пьяница и бабник, доктор Живко был грустным человеком и страдал по какой-то женщине, с которой познакомился в поезде, но она вышла замуж в Карнобате. Живко как выпьет, так начинает каяться, что поедет в Карнобат и разыщет ее. А напьется, сядет на пол, прислонит кудрявую голову к стене, вытаращит свои выразительные глаза и кричит: «Не возвращайся назад!» — пока не охрипнет или не уснет, Двумя вещами гордился доктор Живко — учебой в Германии (он год учился там в каком-то городе, но его название произносил так неразборчиво, что я так и не смог разобрать, в каком именно) и усами. В разговоре со мной доктор Живко старался показать свой веселый нрав, с которым контрастировали печальные, как будто что-то ищущие глаза.

Мы частенько засиживались с ним вдвоем в его квартире, а однажды пригласили даже учительниц сельского училища, и они пришли с рукоделием. Ни одна из них не согласилась бы на меньшее, чем стать законной женой, а мы не имели намерения жениться, и приглашение больше не повторилось. Продолжали сидеть вдвоем, хотя были совершенно не интересны друг другу.

Во время наших долгих холостяцких бесед доктор Живко поведал мне обо всех выдающихся личностях села. Судя по его рассказам, ни один из них не заслуживал моего внимания, разве только начальник почты. Он был доверенным лицом народной власти, а в свое время исполнял роль Бойго Огнянова в самодеятельном кружке тырновской библиотеки «Надежда». Обладал хорошей дикцией и отлично играл героические роли, В селе о нем говорили, что он все услышанное в гостях и на вечеринках немедленно докладывал в общину и самое большое удовольствие испытывал от результатов своих доносов, когда власти принимали меры.

В селе его не любили и старались любыми путями насолить ему и опозорить. Однако возложенная на доктора Живко миссия не имела успеха. Несколько мужиков пустили слух о том, что доктор Живко любовник Кички, жены начальника почты, хотя все знали, что это сущий оговор. На вечеринке по случаю Третьего марта Живко должен был пригласить на танец Кичку и закружить ее так (кроме вальса, других пластинок не было), чтобы она склонилась ему на плечо. И это должен был увидеть начальник почты. Однако Живко явился на вечеринку крепко подвыпившим, граммофон продолжал играть вальс, начальник почты танцевал со своей женой, а все присутствующие любовались ими, потому что оба были красивы.

Почта находилась напротив моей комнаты, на противоположной стороне улицы. В летнее время мы с начальником смотрели друг на друга через открытые окна, и сначала меня сильно раздражало его «адьо»: мне казалось, что это слово он произносит подчеркнуто театральным голосом, но потом я привык, убедившись, что и в наставлениях телефонисткам он так же выразителен.

Поближе с начальником почты мы познакомились на сборе винограда. Я и доктор Живко не имели своих виноградников, и начальник почты пригласил нас к себе. Мы собрали его виноград, а потом так нарезались, что сидели у них до тех пор, пока жена не начала зевать. Это оскорбило мужское достоинство доктора Живко, и мы немедленно удалились.

С того дня начальник почты не выходил у меня из головы. Он нравился мне. В нем была естественная сила, чувствовавшаяся даже в его, хотя и не очень красивых, движениях. В его доме вино пили прямо из луженого котелка, мясо брали руками, а песни пели во все горло. Если бы не мое предубеждение, этот представитель власти мог очаровать меня. «Того и гляди сделает меня коммунистом». Почтовый начальник приглашал еще раз, но я не пошел. Чувствовал, что ненавижу его не только за то, что он красив и прекрасно говорит, и не за голубые глаза его жены, а по причине гораздо более глубокой. Это была ненависть ко всему тому, что олицетворял он. Теперь я понял, почему селяне стремились опозорить его. Он превосходил их по своей природе. С этой целью был пущен слух о его фискальстве. Однако он был очень простым и открытым человеком и совершенно не годился для тайных доносов. Чем ближе я знакомился с ним, тем больше он был мне симпатичен, а это возбуждало непреодолимое желание сделать ему зло.

После сбора винограда в бухгалтерии кооператива ввели должность кассира. Раньше эти обязанности выполнял я, работы у меня было немного, но сейчас мой мозг работал в двух направлениях, и я уже не мог надеяться на свою аккуратность. По моей рекомендации кассиром назначили Кичку. Работали мы с ней в одной комнате, но общались только по делам службы. Я делал все, чтобы она влюбилась в меня, старался изо всех сил не замечать ее. Уголок, в котором размещалась касса, вскоре был отгорожен ширмой — получилось нечто вроде будочки — этого требовала инструкция. Утром Кичка закрывалась в своей душегубке и сидела в ней целый день почти без дела. Я восседал по другую сторону ширмы, что-то писал и был неприступен.

Все лето окно в нашем кабинете было открыто, но ни одного раза я не заметил, чтобы ее муж заглянул в него. Только голос его стал глуше, словно на почте появился больной.

Однажды утром Кичка принесла большой букет цветов из своего сада, поставила их в глиняную вазу, а вазу установила в окошечке так, чтобы была ликвидирована единственная возможность для визуального контакта между нами. Цветы заменялись через день, и я так привык к их аромату, что однажды утром, когда Кичка, не пришла на работу, целый день слонялся по кабинету, словно у меня что-то отняли. Кичка была по-настоящему красива, но то, что сидела она за ширмой, еще больше возвышало ее в моих глазах. Иногда мне казалось, что вот сейчас не выдержу и в один миг окажусь за перегородкой, около нее. И входил. Склонялся над ее головой, рылся в куче различных бумаг, спрашивал о чем-нибудь, что требовало продолжительного ответа, удовлетворенно кивал и уходил за свой стол.