Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [78]

Показывая жизненный итог Шаши, повествователь задается вопросом: «И к чему вообще так настойчиво и неуклонно идет он, изо дня в день опустошая свое разоренное жилье, стремясь дотла искоренить даже следы того, что так случайно было создано диким гением Романа, и непрестанно алкая обиды, позора и побоев?» (4, 229). А потом идет обобщение, которое прямо отсылает нас к тургеневскому рассказу: «В жажде самоистязания, отвращения к узде, к труду, к быту, в страсти ко всяким личинам, и трагическим и скоморошеским, – Русь издревле и без конца родит этих людей» (4, 229). Однако Бунин, во-первых, усиливает общенациональное значение открытого Тургеневым типа, а во-вторых, делает принципиальный акцент на изображении его уродливой стороны.

Следует отметить также, что в 1910-е гг. Бунин создает целый ряд рассказов, в которых представлены герои подобного типа, герои, которых К. Чуковский в свое время очень точно назвал «виртуозами саморазорения, гениями самоуничтожения и гибели»[258]. Эти рассказы демонстрируют интерес Бунина к крайним проявлениям человеческой и национальной психики и поведения, к разного рода «подпольным комплексам» человека из народа. Очевидно, что, воплощая свой интерес в конкретные художественные образы, писатель осваивал не только уроки Тургенева, но и оказывался в поле воздействия «предельной психологии» Достоевского. Но об этом в следующей главе нашей работы.

Несколько иной вариант «пребывания» тургеневского текста в прозе Бунина представляет собой рассказ «Последнее свидание». Здесь трудно выявить перекличку с конкретным произведением, как это было в «Суходоле» или «Чистом понедельнике». Однако плотность классического и особенно тургеневского материала такова, что связь с предшествующей традицией угадывается, ощущается практически в каждом фрагменте. Сам заголовок, воспринятый в контексте целого, откровенно отсылает к стремлению автора не только подытожить историю персонажей, но и заявить об исчерпанности целой темы русской литературы. Интертекстуальная обобщенность, несомненно присутствующая в подтексте этого рассказа и придающая ему особую емкость и символизм, проступает на «поверхность текста» в эмоциональном вопрошании героя: «Зачем ты ушла – и за кем! – из своего рода, из своего племени?» (4, 74). Далее в первоначальной редакции этот вопрос продолжался следующими суждениями: «Мы должны умереть в нем. Будь мы трижды прокляты, но это так! Сколько сумасшедших от любви в наших, дворянских летописях! Но это лучше, лучше – мы для теперешних распутных романов не годимся. <…> Ах, эти Тургеневы!» (4, 473).

Итак, главная фамилия была названа героем, хотя из окончательной редакции такая подсказка для читателя была автором изъята, что вполне объяснимо, если учесть его творческую индивидуальность.

Процитированные строчки прямо соотносятся с известным суждением Тургенева, высказанным в письме Е. Е. Ламберт 1859 г., во время работы над романом «Накануне»: «Нет счастья вне семьи – и вне родины: каждый сиди на своем гнезде и пускай корни в родную землю. <…> Что лепиться к краешку чужого гнезда»[259]. Очевидно, что больная тургеневская тема «ухода» из семьи, разрыва привычных социальных связей подхвачена Буниным и подвергается его художественной рефлексии. При этом рассказ так построен, что его рецепция обязательно предполагает актуализацию в читательском сознании тургеневского подтекста, припоминания известных сюжетов и эпизодов из произведений великого классика XIX в. Приведем для примера фрагменты двух свиданий, в которых обе героини полны решимости уйти из семьи: «Боже мой, когда я шла сюда, я мысленно прощалась с моим домом, со всем прошедшим. <…> И почему вы знаете, что я не в состоянии буду перенести разлуку с семейством?» («Рудин» – 6, 326); «Так ты пойдешь за мной всюду? – говорил он ей. <…> – Всюду, на край земли. Где ты будешь, там и я буду. – И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на наш брак? – Я себя не обманываю; я это знаю» («Накануне» (8, 94)).

Чтобы отослать читателя к своему предшественнику и добиться полноты впечатления, автор делает текст рассказа пронзительно узнаваемым и одновременно особенным, бунинским. Не разрушая органики собственного слова, Бунин виртуозно использует прямые текстовые переклички: «Он вышел из города в поле. <…> Лаврецкий долго бродил по росистой траве, узкая тропинка попалась ему; он пошел по ней. Она привела его к длинному забору, к калитке. <…> Лаврецкий очутился в саду <…> и вдруг остановился. <…> Все было тихо кругом. <…> Дом вдруг глянул на него своим темным фасом» («Дворянское гнездо» (7, 235)); «За лесом открылись пустые поля. На скате, среди темных гречишных жнивий, стояла бедная усадьба. <…> Как печально все это было при луне! Стрешнев остановился. Казалось, что поздно, поздно, – так тихо было кругом. Он въехал во двор. Дом был темен» («Последнее свидание» (4, 72)). «Но тонкий запах резеды, оставленный Еленой в его бедной, темной комнатке, напоминал ее посещение. Вместе с ним, казалось, еще оставались в воздухе и звуки молодого голоса, и шум легких, молодых шагов, и теплота, и свежесть молодого девственного тела» («Накануне» (8, 114)); «От твоей руки,