Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [79]
Если обратиться к теме и сценам свиданий в русской литературе, то, несмотря на их естественную широкую представленность, лидирует здесь именно Тургенев, поэтически запечатлевший в своих произведениях это событие человеческой жизни. Часто такая сцена становится центральной, кульминационной и очень яркой, запоминающейся. Достаточно вспомнить романы «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне» и т. п. И Бунин «составляет» свой рассказ из фрагментов, которые «строили» подобные сцены. Это эпизод перед свиданием, встреча, обязательный диалог, расставание и переживания героев после свидания. Даже заключительный фрагмент бунинского рассказа, когда Стрешнев сопровождает уезжающую героиню на вокзал (4, 76), очень напоминает эпизод из «Дворянского гнезда», где Лаврецкий провожает Калитиных домой (7, 212). При этом тургеневская карета, которая «ровно катилась, <…> тихонько колыхаясь и ныряя», в рассказе Бунина заменена «телегой, набитой соломой» и гремевшей по большой дороге. Такая деталь – один из конкретных знаков того, как героико-романтическая тональность произведений Тургенева жестко переводится в подчеркнуто реалистический план с множеством бытовых, снижающих пафос тургеневских свиданий, подробностей. Бунин словно стремится действительно поставить последнюю точку в разработке темы эмансипации женщины, драматически соединив эту тему с темой катастрофического разрушения «дворянских гнезд».
Тургеневская школа проявляется здесь и в том, как «участвует» в представленном Буниным свидании природа. Это, конечно, не просто фон, это та символическая реальность, в которой продолжает жить психологическая проблематика произведения, получает эстетическое завершение концепция события. Теплые и восхитительные летние пейзажи Тургенева демонстративно вытесняются картинами, организованными мотивом холодного и лунного осеннего вечера, повторяющимся в тексте с модернистской нарочитостью: «В лунный осенний вечер, сырой и холодный, Стрешнев приказал оседлать лошадь. Лунный свет полосой голубого дыма падал в продолговатое окошко» (4, 70); «В сырых лунных полях тускло белела полынь. Лес, мертвый, холодный от луны и росы. <…> Луна, яркая и точно мокрая, мелькала по голым верхушкам. <…> Луна стояла над пустынными лугами» (4, 71); «Как печально все это было при луне!» (4, 72) и т. п.
Подступающие к героям холод и ночь воспринимаются как знаки безнадежности и пронзительного сиротства, того, что никакое «свидание при луне» уже не может соединить героев. Холодный вечер затем сменяется почти зимним холодным утром: «Все крыльцо было седое от мороза. Мороз солью лежал на траве» (4, 76). Напомним, что сцена ночного свидания Лизы и Лаврецкого, обещающая счастье настоящей любви, сопровождается пейзажной зарисовкой иного плана: «Ночь была тиха и светла, хотя луны не было» (7, 235). В бунинском пейзаже – по контрасту с тургеневским – вновь угадывается скрытый диалог двух авторов.
Заключительный фрагмент рассказа еще более показателен в этом плане. Он решен в подчеркнуто обобщающем ключе: «Беззвучно сиял осенний день голубым чистым небом. Великая тишина стояла над пустыми полями, над оврагами, надо всей великой русской степью. Медленно плыла по воздуху вата с татарок, с иссохших репьев. На репьях сидели щеглы. Так они будут сидеть целый день, только изредка перелетая, перенося свою тихую, прелестную, счастливую жизнь» (4, 77). Поднятая Буниным тема обретенной тишины «родного гнезда», родины, в которой только и возможно приобщение к подлинной жизни, на мой взгляд, наиболее адекватно прочитывается именно в соотнесении с ключевым эпизодом возвращения Лаврецкого в Васильевское из романа «Дворянское гнездо»: «И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь. <…> И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! <…> И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего не ожидая, <…> тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нем. <…> Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни, <…> и <…> никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины» (7, 190).
Таким образом, в рассказе Бунина «Последнее свидание» мы обнаруживаем такой тип интертекстуальной связи, который был обозначен в работах М. Риффатерра термином «текстуальной канвы», когда развертыванию и преобразованию подвергаются не столько конкретные тексты и сюжеты, сколько целые схемы мышления, системы мотивов и приемов, а также определенные текстуальные навыки[260]. «Тургенев действительно обладал уникальной способностью подхватывать на лету яркие жизненные впечатления, загораться художественным волнением и создавать фигуры, “сотканные из света и воздуха”, намечать в своих романах тонкую художественную канву, по которой очень часто его современники и последователи вышивали свои узоры»
