Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [80]
Глава 2
Диалог-полемика с Достоевским
Бунин традиционно относится к самым последовательным критикам Достоевского. Это подтверждается многочисленными мемуарными свидетельствами. По воспоминаниям современников, Бунин весьма неодобрительно высказывался и о форме, в частности о стиле, и о содержании произведений великого предшественника. Одно из самых резких высказываний приводит в своей книге И. Одоевцева: «Ваш Достоевский – вот кого бы надо было, как когда-то футуристы намеревались Пушкина – “сбросить с корабля современности”. Сбросить с палубы в океан, чтобы его акулы сожрали. <…> Вот бы им Вашего Достоевского со всеми его бездарными романами бросить. Он-то уж о природе никогда не писал. У него всегда дождь, слякоть, туман и на лестнице воняет кошками. У него ведь нет описаний природы – от бездарности»[262]. Более сдержанные суждения писателя о гениальном предшественнике содержат воспоминания людей, близко знавших Бунина, например, Г. Кузнецовой. Признавая, что Достоевский «не производит на него впечатления»[263], «его нисколько не трогает»[264], она тем не менее приводит высказывание Бунина, свидетельствующее о его способности оценить тот иной способ письма, который предложил русской литературе классик XIX в., понять адекватность стиля художника его творческой индивидуальности: «А я утверждаю, что он иначе и не мог писать, и в свою меру отделывал так, что дальше уже нельзя… Вслушайтесь в то, что я говорю: все у него так закончено и отделано, что из этого кружева ни одного завитка не расплетешь. <…> Иначе он и не мог писать»[265]. Отчасти неожиданен и одновременно закономерен итог ее воспоминаний: «…как-то сказал: “Я и имя это – Алеша – из-за него возненавидел! Никакого Алеши нет, как и Дмитрия, и Ивана, и Федора Карамазовых нет, а есть АВС”. Но в тоже время это у него сложно. Достоевский ему неприятен, душе его чужд, но он признает его силу, сам часто говорит: конечно, замечательный русский писатель – сила! О нем уж больше разгласили, что он не любит Д., чем это есть на самом деле. Все это из-за страстной его натуры и увлечения выражением»[266].
В письме Г. Адамовичу 4 ноября 1947 г. Бунин писал: «Вместе с сим шлю Вам для просмотра <…> статейку обо мне Степуна. В ней есть строки, которые, может быть, убедят Вас, что вовсе не по глупости (курсив автора. – Н. П.) не раз подымал я лапу не только на Блока, но даже и на Достоевского»[267]. Бунин, вероятно, ссылается на следующие рассуждения Ф. Степуна: «По отношению к Достоевскому и Блоку все его обвинения несправедливы и неверны, – думается, Бунин это и сам лучше всех нас подчас знает, – но по отношению к той угрозе духовной трезвости и подлинности, что таят в себе не Достоевский и Блок, а блоко-достоевщина, страстные бунинские запальчивости, от которых не спрячешься и мимо которых не пройдешь, не только верны, но и справедливы»[268]. «Он ненавидел “достоевщину”, то есть гипер-эмоциональную мелодраму <…> истерическое поведение очень многих персонажей. <…> Он видел в Достоевском крестного отца модернистского движения в русской литературе. Театральность, пошлость и позерство, шокирующие темы, такие как некрофилия, ребяческая радость от скандального поведения, одним словом, то, что Бунин считал сердцем и душой декадентского и символистского движения, могло, по его мнению, объясняться влиянием Достоевского», – продолжает эту тему Р. Боуи[269]. Обобщая наблюдения мемуаристов и собственные размышления о жизни и личности писателя, исследователь прямо формулирует то, что «присутствует» в подтексте многих воспоминаний о Бунине – художнике и человеке: «Суть <…> заключена в том, что иногда он смотрел на свои произведения и на свою жизнь и видел там Достоевского, он смотрел в зеркало и видел там Федора Михайловича. <…> Конечно, он никогда и никому в этом не признавался. <…> Бунин предпочитал продолжать перечитывать Достоевского и при этом злиться»[270].
«Увлечение выражением», характерное для художника в его оценке Достоевского, безусловно, учитывали отечественные литературоведы, когда обращались к проблеме «Бунин и Достоевский». Особенно концептуально эта тема представлена в работе Ю. М. Лотмана, в которой он, опираясь на рассказы И. Одоевцевой, трактует ее в аспекте особой бунинской позиции по отношению к классике – позиции «соперничества»: «Именно в этой перспективе раскрывается Бунин – новатор, желающий быть продолжателем великой классической традиции в эпоху модернизма, но с тем, чтобы переписать эту традицию заново»[271]. Достоевский для Бунина, по мнению Ю. М. Лотмана, «был постоянным и мучительным собеседником, <…> спор с которым скрыт в подтексте многих сочинений автора “Темных аллей”»[272].
Великий классик не только раздражал, но и притягивал Бунина. «Следы» такого притяжения – в аллюзиях на произведения Достоевского, в текстовых и сюжетных перекличках, которые мы находим в бунинских текстах. В 1910-е гг., создавая цикл произведений о России и русском человеке, содержащих размышления писателя о загадках и закономерностях национального характера и национальной жизни, Бунин адаптирует по-своему и включает в них темы и мотивы Достоевского. Нередко он прямо отсылает нас к предшественнику, как это было в «Деревне», в которой появляется персонаж – странник с говорящим именем Макар Иванович, являющийся полемическим ответом на разработку положительного героя в «Подростке». Как развитие темы «случайных семейств» можно трактовать повесть «Суходол», которая содержит отсылки сразу к двум романам Достоевского. Аркадий Хрущев и его сводный брат Герваська меняются друг с другом крестами, что не уберегло последнего от преступления: «Подружились они это, поклялись в дружбе на вечные времена, поменялись даже крестами, а Герваська вскорости же и начереди: чуть было вашего папашу в пруде не утопил!» (3, 149). Обыгрывается не только мотив братства-вражды (Мышкин – Рогожин), но и отцеубийства, что сюжетно сближает повесть с «Братьями Карамазовыми». Дважды упомянуто о самом страшном событии в истории суходольского семейства: «…сумасшедший дед ваш Петр Кириллыч был убит <…> незаконным сыном своим Герваськой, другом отца нашего и двоюродным братом Натальи» (3, 134). Затем в подчеркнуто бытовом ключе дана сцена убийства.
